Учебник рисования

Революция — это сведение счетов. Платить по счетам всегда неприятно, особенно когда жизнь в кредит стала нормой, но ведь иногда приходится. Во все времена и во всякой истории жестокость, в которой обвиняют революцию, объясняется простой непреклонностью заимодавца. В некий момент терпению его наступает предел, и тогда — пусть хоть и полезет запоздало кредитор за кошельком — форму оплаты уже будет диктовать он. Иногда революционеров называют варварами — и это бесспорно справедливо, ибо именно цивилизация устанавливает бесконечную систему взаимных кредитов, и варваром будет тот, кто потребует с культуры и цивилизации — наличные. Сказанное некогда римлянином Камиллом: «Рим выкупается не золотом, но железом», звучало с тех пор из уст многих варваров — и с трибун Конвента, и в Смольном.

Авангард раздавал обещания и выписывал векселя и не предполагая, что это к чему-то обязывает. Однако революция обещания исполнила и векселя погасила. Малевич обещал идеальные казарменные города, полагал, что эти прямоугольники и квадратики — идеал социальной организации? Извольте: вот казарменные города. Родченко хотел парадов физкультурников? Пожалуйста: вот настоящие парады физкультурников и певцы этих парадов еще более громкоголосые, нежели Родченко.

X

Так или примерно так думал Павел, и эти аргументы он и привел в третьем разговоре с Розой Кранц и Голдой Стерн, когда им довелось увидеться снова. Этот разговор он назвал «Революция и авангард». Вновь сидели они в гостях у Елены Михайловны и Леонида Голенищева, в их новом доме, и Павел ревниво смотрел по сторонам — куда подевались книги отца, где его любимые предметы? Книги отца, занимавшие все стены в прежней квартире, исчезли, то ли их выкинули при переезде, то ли спрятали. Теперь на полках стояли красивые фолианты в кожаных переплетах, они заполнили квартиру, и вместо репродукции Домье Леонид повесил красиво выполненную копию черного квадрата, а картину «Толедо в грозу» заменил старинный дагерротип, являющий седоусого генерала в эполетах, мужчину тициановской наружности.

— Как это у тебя сочетается, — спросил Павел, — весь этот антиквариат и квадратики?

— Где противоречие? — улыбнулся Леонид. И то и другое было загублено большевиками.

Вот тогда-то Павел и высказался — высказался полнее, чем в предыдущей беседе, сказал и про безответственность авангарда, и про то, что авангард и революция ничего общего не имеют. Сказал он и о паразитизме авангарда, и, сказав, сразу же пожалел. Оппоненты ответили ему следующее:

— Варвары нравятся? Варвары, которые подняли на вилы русскую культуру, губители цивилизации — они вам нравятся? — так сказала Голда Стерн.

Роза Кранц сказала так:

— Известный, к сожалению, феномен русского сознания: эсхатологическое мышление. Его носитель не замечает реальность.

А Леонид Голенищев сказал так:

— Моего деда, — он показал на дагерротип, в тициановском мужчине стали заметны фамильные черты, — подняли на вилы крестьяне в усадьбе. Сожгли библиотеку — мой дед был специалистом по Клавдию, переводил с латыни. Кое-какие книги удалось спасти, — Леонид кивнул на добротные, в телячьей коже, фолианты, — остальное сгорело. Тетки — маленькие девочки — скитались по России, насмерть замерзли зимой восемнадцатого. Мать выжила чудом — прислуга сдала ее в приют.

И Леонид показал Павлу семейный альбом темных от времени фотографий: две хрупкие девочки играют в саду в бадминтон, двухлетний младенец сидит в гамаке, гроздья сирени на первом плане, вдали богатый дом.

— Это теперь и твоя семья, — сказала Павлу Елена Михайловна, — это и твое горе.

— Пойми, — терпеливо сказал Голенищев, — в России были и другие проблемы, кроме помощи испанским голодранцам.

— Пусть так, — сказал Павел; участь замерзших девочек произвела на него впечатление, — но при чем здесь Малевич?

— Те самые люди, что жгли библиотеку, запретили Малевича, — так сказал Голенищев. — Мой дед, кстати, был меценат — собирал авангард. Эти люди разграбили коллекцию, сожгли библиотеку, убили деда.

— Но они же Малевича и разрешили — спустя пятьдесят лет. И они объявили его гением — еще через десять лет. И библиотеку новую они напечатали. И дали тебе министерский портфель. И девочек пожалели. Эти люди, которые запрещают и разрешают Малевича, они сегодня одних девочек жалеют, а завтра других.

— Что ты имеешь в виду?

— Девочки играли в воланы, а потом воланов лишились, потому что существовали миллионы других девочек, у которых воланов не было.

— Дети! Невинные дети!

— Да, и те тоже. Не менее невинные — только без воланов. Конечно, — замахал Павел руками, — вы не думайте, что мне не жалко девочек! Они знать не могли о том, как устроен мир! Но у играющих в воланы девочек был папа, который знал, что за границами сада с сиренью есть другой мир. И есть население России, которое столетиями продают как скот для того лишь, чтобы его дочки в саду играли в воланы. Он мог догадаться, что рано или поздно папы других девочек, тех, у кого нет воланов, придут к этому хорошему папе — и всадят ему вилы в живот.

— Вы оправдываете это убийство? — ахнула Роза Кранц.

— Я говорю про другое: тот, кто выписал мандат на убийство папы девочек, — сначала вдохновлялся Малевичем, потом его запретил, потом опять достал из запасника. Малевич от этого не поменялся — квадрат, он и есть квадрат. Просто девочек сменили — сначала разрешили одним голодать, а другим играть в воланы, потом наоборот, потом снова позиции поменяли — девочек много, квадрат пригодился на все случаи. Сначала его именем одних девочек мучили, потом других. Авангардное искусство — оно как мандат на деятельность: сегодня социализм строим, завтра капитализм. Это как вексель.

— Выходит, мой дед сам виноват, — весело сказал Леонид. — Ты считаешь, если дед собирал авангард, то он сам виноват в том, что его убили?

— Когда берешь вексель, надо знать, что придется платить. По любому кредиту надо рассчитаться.

— Опомнись, — сказала Елена Михайловна, — ты говоришь чудовищные вещи.

Павел достал фотографию, которую с некоторых пор всегда носил с собой: на ней молодая еще бабушка, Татьяна Ивановна, вела тощую лошадь мимо кривого сарая. Он положил фотографию рядом с той, на которой хрупкие девочки играли в бадминтон.

— Эту лошадь звали Ласик, это лошадь моей бабушки, матери моего отца, — сказал он матери и Леониду Голенищеву, — ее съели в голодном году.

— Отец народов организовал голод в Поволжье.

— Тогда голод случился по вине отца народов, а другой, когда умерла почти вся семья, случился до революции — в восьмом году. И по чьей вине он случился тогда? Вещами распоряжался отец твоих девочек, коллекционер. И, надо сказать, от восьмого года до двадцать четвертого в судьбе моей семьи мало что поменялось.

— Вижу, жалости мои девочки не дождутся.

— Мне всех жалко, — сказал Павел, — и этих девочек, и других девочек, и лошадку тоже; и нет причин жалеть твоих девочек больше прочих.

— Не по-христиански рассуждаешь, — сказал Леонид, — рассуждаешь, как революционер.

— Христос и был революционером, — сказал Павел.

— Христос был против убийства, — сказал Леонид Голенищев и поднял палец.

— Разве он не сказал: не мир я принес, но меч?

— Он имеет в виду будущее — Страшный суд, — сказала Голда Стерн.