Учебный плац

Я с самого начала принимал участие в его работе, на первых порах только во второй половине дня, а позже, когда он забрал меня из школы, с утра и до вечера, я работал с ним, когда он разметил эту землю по своему плану, осушал ее, участок за участком, вспахивал и боронил. Он добился того, что мне не надо было ходить в школу, и я, проснувшись, быстро съедал две тарелки каши и тут же бежал на учебный плац, где он уже шагал за упряжкой, или корчевал, или копал канавы, иной раз мне приходилось искать его в тумане, иной раз он сразу же кивал мне с лысого холма. И дня не проходило, чтобы он не подыскал мне работу; прежде, чем начать, я заглядывал в ржавую каску, куда он все бросал — пуговицы, осколки, кокарды, и всякий раз — патронные гильзы. За лошадьми идти я не мог, а потому собирал камни в корзину, собирал всякие остатки там, где были взорваны макеты домов, разные железные детали и куски жести, а когда куча вырастала мне по грудь, я увозил ее, впрягаясь в тележку, грохочущую, довольно большую, на четырех обитых железом колесах.

Там, где наша земля граничила с полями Лаурицена, я сооружал ограду, громоздил и так укладывал ряд за рядом все, что насобирал, чтобы на этой кладке удобно было сидеть и отдыхать; только обломки кремня я откладывал в сторону, поблескивающими чернотой обломками кремня я отгородил себе собственный маленький садик, в центре которого росла карликовая береза. Лето выдалось сухое, все время дул слабый восточный ветер, по небу тянулись только легкие облачка. Когда мы, шеф и я, сближались или пересекали друг другу дорогу, он с упряжкой, я с тележкой, так всякий раз кивали друг другу, улыбались и кивали, а порой подавали знаки, что мы рады, что преданы друг другу, и тогда я едва замечал ремень, что впивался мне в грудь. В ту пору я за день вообще не уставал. Ина, если иногда после школы помогала мне собирать камни и выкорчеванные корни, уставала быстро, Иоахиму достаточно было дважды нагнуться, как уже требовалось отдохнуть, а я чувствовал усталость, только когда ложился вечером на свой мешок.

Кто первый замечал Доротею с корзиной, тот должен был свистнуть, так уж повелось, без всякого уговора, по свистку мы кончали работать и шли к моей ограде, где Доротея раздавала нам еду, хлеб и топленое сало, яблоки и чай из шиповника без сахара, и раз-другой еще густо сваренные бобы и картофельные оладьи. Она сидела с нами на ограде и смотрела, как мы едим, она следила, чтоб шеф и я надели рубахи, и прежде чем уйти с пустой корзиной, всякий раз хвалила все, что мы уже сделали. А если шеф перечислял, что еще сделать надо от пескования до удобрения, она удивлялась:

— Как вы со всем этим справитесь?

А шеф отвечал:

— Потихоньку-полегоньку и с помощью Бруно. — При этом он подмигивал мне.

Я испытывал тогда необычайное счастье, мне ничего не нужно было, я ни в чем не нуждался, и каждый день мы убеждались, что одержали пусть небольшую, но победу, еще одну победу. Кончив работу, мы не шли сразу домой, а частенько еще сидели немного на ограде, и шеф, которому здесь никто в подметки не годится, рассказывал об оставленных на краю Роминтской пустоши участках, участках в восточных областях страны, как он говорил, или он брал в руки камни, что я насобирал, и объяснял мне, какой из них — полевой шпат, какой — гранит и гнейс. Он рассказывал мне о происхождении камней, об их странствии с ледниками, и я словно бы сам был при том, как лед надвигался сюда с севера, обстругивал горы, рыл длиннющие долины, катил перед собой обломки горных пород, о чем бы шеф ни рассказывал, я слушал его с горячим интересом. Нередко потом у меня возникало желание быть деревом в долине, которое растет свободным, в полном уединении, или маленькой речушкой, как Холле, или валуном, который потеряли тающие ледники; я хотел всем этим быть, чтобы всегда только наблюдать и слушать.

Как-то раз мы наткнулись в зарослях можжевельника на валун, он чуть выставил свою замшелую спину, свою обтянутую седым лишайником спину, на которой виднелись выбоины, точно от сильных ударов, и которую изрезали царапины, тонкие и глубокие, словно кто-то черкал заостренным куском железа по этому камню. Шеф тотчас понял, что валун ушел глубоко в землю, он стал обмерять его куском проволоки, которую использовал как зонд, он всаживал проволоку в землю, ковырял ею в земле, ощупывал ее, пока не определил величину камня, но не удовольствовался этим, а решил выкопать валун и вывезти отсюда. Вот мы рыли и рыли, а валун словно рос, то углубляясь вниз, то раздвигаясь в длину, и несколько напоминал своим видом кита — комковатая, булавовидная голова и постепенное сужение к хвосту, — и так как его во многих местах крепко опутали мелкие корни, мне представлялось, что кит попал в сети. Мы перепачкали в земле руки, и шею, и грудь, работая вплотную к камню, вплотную к этому сопротивляющемуся обломку, который даже не качнулся, когда мы на пробу уперлись в него. Если бы от меня здесь что-то зависело, так валун остался бы в своем ложе, но у шефа были свои резоны, чтобы убрать его, и потому мы обкопали валун, срезали крутой край ямы, сделав уклон в грунт, по которому лошади могли его вытащить.

Мы как раз обмотали валун цепью со скобой на конце — цепь в два витка опоясывала камень и связана была несколькими узлами, — когда над нами возник Лаурицен, он стоял, как всегда, сгорбившись, в зеленой грубошерстной куртке, всадив свою палку в землю, и, как всегда, глядя на нас этак пренебрежительно, не спешил произнести первое слово. Ограду — он хотел, чтобы мы убрали ограду, которую я сложил из собранных камней и всяких обломков, он не мог примириться с тем, что ограда пролегала по границе между нашей и его землей; сколько он помнит, никогда у них не было ограды, которая разделяла бы поля в Холленхузене, поэтому он не желал терпеть нашу удлиненную кучу обломков. Так он сказал и потребовал немедленно убрать ограду, при этом он уставился сверху вниз на шефа, который, поправляя цепь, прижимался к камню, кряхтел, тяжело дышал и продолжал работать, не отвечая Лаурицену, не давая ему даже понять, хорошо ли он его понял.

Один жест он все-таки сделал в сторону нашего упрямого соседа, но жест этот мог означать либо «ладно, ладно», либо «да пошел ты, наконец», и Лаурицен убрался, не попрощавшись, я тоже ушел и смотрел издали, как шеф запряг лошадей, как они рванули раз и еще раз. Но вытянуть валун мощным рывком им не удалось, и они, словно пустившись в галоп, били копытами, и комья земли летели во все стороны, они взвились на дыбы, отряхивались, лягались и запрокидывали головы; только когда шеф уложил на уклон два бревна, валун сдвинулся с места. Потянув разом, лошади выволокли камень из ямы и доволокли его до края наших владений. Шеф кивнул мне, он так замучился, что слова сказать не хотел или не мог, спина и грудь его были залиты потом, а под кожей, у одного из девяти шрамов, сильно пульсировало. Я протер ему спину рубахой, после чего он сел на валун, а я пошел к яме и забросал ее, наполовину забросал темно-серой землей. Шеф безучастно смотрел, как я работаю, а когда я вернулся к нему, он похлопал валун ладонью и сказал, что только что обзавелся своим надгробным камнем. Под ним можно окончательно отдохнуть, добавил он.

О Лаурицене мы больше не вспоминали, и только когда однажды утром обнаружили лишь остатки моей ограды, он снова пришел нам на память, ограду за ночь снесли, не до основания, но довольно заметно в том месте, где мы сидели, когда обедали, а все собранные мною камни и корни не исчезли, а валялись раскиданные по нашей земле, так что казалось, она усеяна оспинами. Видны были на земле и свежие следы телеги, я показал их шефу, он терпеливо проследил, куда они ведут, прошелся туда и сюда, покружил и в конце концов спустился к Холле, точнее говоря, к временному мосту, который Лаурицен велел построить для себя, там шеф остановился, совещаясь сам с собой. А потом мы с ним вместе собрали все, что было раскидано, и молча стали сооружать нашу ограду, не точно на пограничной линии, а явно на нашей стороне, перестук и громыханье камней сопровождали нашу работу, и когда пришла с корзиной Доротея, ограда уже отбрасывала узкую полоску тени.

Стояла ограда всего несколько дней, и снова однажды утром мы увидели, что ее разобрали и далеко вокруг, туда и сюда, с какой-то яростью расшвыряли все, из чего мы ее соорудили, и не только это громоздилось кругом — мне показалось, словно бы на нашу землю дополнительно завезли и вывалили целую телегу камней, и вдобавок ржавые части сельскохозяйственных машин, и несколько пней, и колючую проволоку, и дырявую лохань. Я слова не мог вымолвить, так я испугался, так растерялся, и только смотрел на шефа, лицо которого прямо-таки потемнело от горькой обиды; несмотря на это, он молча обозревал нашу землю, все отмечая, словно хотел измерить нанесенный нам ущерб, а спустя некоторое время, кивнул и сказал — в голосе его не слышно было ни злобы, ни возмущения:

— Ну, так начнем.

И этим все было сказано.

Он не стал меня слушать, он просто пропустил мимо ушей мое предложение выкопать на спуске к Холле две-три волчьи ямы и хорошенько их замаскировать, он промолчал также, когда я предложил посторожить здесь ночью; медленно, с каким-то отсутствующим видом, собирал он все, что здесь расшвыряли, тем самым побуждая и меня последовать его примеру.

Мы волокли, мы подвозили на тачке все, что набирали, и снова сооружали нашу ограду, но на этот раз потребовался целый день, пока мы ее сложили. Уже на закате мы сели отдохнуть. За Холленхузеном неярко светило заходящее солнце, его желтовато-красный свет давал какой-то загадочный отблеск.

— Только задержать, Бруно, нас они могут только задержать, но никогда им нас не скрутить.

Он так сказал, и я невольно вспомнил его девять шрамов и два кораблекрушения и что его засыпало в России, вспомнил нападение на поезд в Бельгии и что в Хорватии ему единственному удалось спастись из засады, в которую попала его рота.

Молча двинулись мы домой, а ночью мне приснился самый огромный в мире валун, на нем уместилась целая деревня, крестьянские дворы, церковь, школа, дом общины, верхушка валуна была лишь слабовыпуклой, и где на него падали солнечные лучи, там сверкали кварц и слюда. И мне снилось, что мы с шефом тайком измерили валун, а потом, так, что никто не заметил, обкрутили его самой длинной и крепкой цепью, какую себе можно представить, цепью, концы которой сходились в Датском леске. Сюда шеф привел, когда стемнело, лошадей, каких разыскал в выгонах вокруг Шлезвига, и когда собрал сто лошадей, то однажды, в грозу, запряг их и одной-единственной командой заставил животных одновременно рвануть, их объединенная сила расшатала валун, он поддался и заскользил вместе со всем, что нес на себе. Я спросил шефа, далеко ли хочет он тащить валун, а он ответил: «За горизонт, к морю».