Учебный плац

Когда-нибудь и я поеду в город, быть может, с двенадцатичасовым поездом, и, может быть, сяду, как Макс, в последний вагон, а подъезжая к какой-либо станции, спущу оконное стекло и подставлю лицо встречному ветру; вполне может быть. Если я нагнусь, чтобы взять его багаж, он, конечно, как всегда, скажет:

— Не усердствуй так, Бруно, сперва я гляну, не изменился ли ты.

Он положит обе руки мне на плечи и убедится, что я все еще тот самый. Но я увижу, что он все еще не избыл своего тайного страдания, его улыбка не скроет той горечи, той сдержанной горечи, которую, видимо, испытывает человек, понимающий все так ясно, как Макс. Кто знает, как сложились бы наши дела теперь, если бы Макс оправдал надежды шефа; а что шеф поначалу возлагал надежды на него и строил свои великие планы в расчете на него, в ту пору видел каждый, это стало ясно уже в тот день, когда Макс вернулся к нам в своей синей форме. Исчезли куда-то и сон, и усталость, и мрачное настроение; шеф, который еще сию минуту разговаривал во сне, окончательно проснулся, он обнимал, он похлопывал Макса от радости, и вспомнил, что для этой минуты припрятал немного кофе, и выудил его из похрустывающих глубин своего набитого соломой мешка.

— Наконец-то, Макс, наконец-то, — сказал шеф Максу.

И Макс ответил:

— Да, наконец-то, отец.

Качая головами, смотрели они друг на друга, словно не веря себе, такие счастливые. А чуть позже, в разгар беседы, Макс встал и притащил свой вещевой мешок, из которого достал несколько футляров на подкладке, в каждом футляре было по шесть фруктовых ножей из серебряного сплава, прекрасные ножи с изогнутыми широкими лезвиями. Каждый из нас получил такой футляр в подарок, их Макс привез с войны, получил в офицерской кают-компании, куда его откомандировали стюардом.

Надеюсь, яблочная пирамида не рухнет, если я, проходя мимо, прихвачу парочку яблок, Доротея, правда, разрешила мне брать из всех фруктовых ваз, которые в крепости стоят повсюду, но она же не знает, сколько раз я уже угостился. Доротея тихо говорит что-то Ине, а та сидит в кожаном кресле и плачет, я ничего не скажу, просто пройду мимо, и если они услышат мои шаги, так поймут, что это был я, тот, кто прошел мимо них.

В барачные времена Ина однажды показала мне, как можно выдержать боль; она всадила себе иглу — огромную, какими пользуются для шитья мешков, — в подушечку у основания большого пальца, она очень медленно вдавливала иглу в руку, а я не отрываясь смотрел на ее худое, напряженное лицо и должен был ей подтвердить, что у нее не скатилось ни единой слезы. Вообще говоря, она в те времена ко мне хорошо относилась, часто потихоньку совала мне куски, если не хотела их сама есть или уже не могла; мы сидели за столом рядом, и, как только она будто случайно опускала на колени надкушенный кусок хлеба, я уже знал, что он предназначен мне. Но она же меня огорчала, особенно сильно огорчила однажды зимой, в воскресенье, когда я катал ее в самодельных санках по сверкающему снегу и на обратном пути из заснеженного Датского леска мы встретили двух ее подруг. Подруги спросили, кто я, а Ина назвала меня своим новым скакуном, скакуном Бруно, владеющим всеми аллюрами; и чтобы сразу же доказать это, она пригласила подруг сесть в санки, и мне, хотя я уже устал, а плечо мое ныло, пришлось тащить их по снегу, бежать рысью, как того желала Ина, скакать галопом, я тащил их, хрипел, мне трудно было тащить их на холмы, а съезжая вниз, санки со всего маху били меня в подколенки — и все к удовольствию Ины. Ина утверждала, что позже, когда мы остались одни, я будто бы пытался ее придушить: было это меж старых сосен, где мы по ее желанию «намыливались» снегом; но я ничего этого не помню, это она, видимо, сочинила. Дома она, во всяком случае, об этом рассказала; я лежал на своем мешке и слышал, как они шептались, и, несмотря на страшную усталость, не мог заснуть, я слышал, как Доротея ее успокаивала, а шеф осторожно упрекал ее и напоминал ей, что ко мне следует относиться бережно и снисходительно.

Вполне может быть, что он стоит сейчас у окна и наблюдает за мной, как я иду по Главной дороге, я не хочу оборачиваться, хотя охотно помахал бы ему, да, он наверняка наблюдает за мной, не зря мои ноги цепенеют, рука начинает судорожно дергаться, а кожа покрывается пупырышками, точно от озноба. Вполне представляю себе, что он заперся, чтобы поразмыслить без помех о себе и о нас всех, но главное, о том, что они причинили ему. Быть может, он вспомнит также, как мы с ним тут, по этой земле, когда-то лазили, по этой перемолотой солдатской земле, впереди он с молотком и железной трубой, заменяющей ему настоящий почвенный бур, а я за ним с сумкой, в которой побрякивали жестяные банки.

После того как шеф окончательно проснулся, его каждый день тянуло на заброшенный учебный плац, он вышагивал по нему из конца в конец, продирался сквозь кустарник и карликовые ели, я видел, как он подолгу сидит один на холме, заставал его, когда он разглядывал совсем старые следы танков, издалека уже видел, как он сносит в одно место покореженный железный лом, но делает это уже планомерно. С нами он о своих ежедневных обходах не говорил, но он наверняка рад был бы, если бы его сопровождал Макс; который раз, выходя, он спрашивал, не хочет ли Макс пойти с ним, часто даже просил его об этом, но у Макса всегда были какие-то неотложные дела, Макс высказывал сожаление и оставался у своего самодельного бюро — доски, которую он укладывал на подоконник и подпирал горбылем. Не знаю, почему шеф никогда не просил Иоахима сопровождать его, ведь видно же было, что ему хочется, чтобы его сопровождали; слишком много скопилось в нем всякого всего, но, возможно, он не ждал никакой помощи от Иоахима, тот был такой хрупкий, с тонкими негнущимися, как у жеребенка, ножками. Вот шеф и ходил поначалу один, не зная, что я иной раз следую за ним, не упускаю его из виду, и так до тех пор, пока он однажды не накрыл меня в зарослях лещины. Когда он тащил меня за ноги из лещины, я боялся, что он меня поколотит, но шеф никогда меня не бил, никогда за все эти годы; а в тот раз он только, торжествуя, захохотал и сказал:

— Видишь, Бруно, нужно себя и с тыла подстраховывать.

И уже на следующее утро шеф именно мне в присутствии всех предложил сопровождать его.

Я был счастлив, я охотно нес сумку с жестянками, и нес бы еще молоток и железную трубу, если бы он мне только позволил. С ним повсюду можно было что-то увидеть; он показал мне редких птиц и веретеницу, а раз как-то даже двух играющих барсуков; ему стоило только внезапно особым манером остановиться, и я уже знал: тут есть на что поглядеть. Под конец я и не удивлялся, что он знает все названия и всюду что-то умеет вычитывать, по цвету трав, по цвету земли. Он вколачивал свою трубу на метр в землю, потом расшатывал и осторожно вытаскивал с различными слоями земли, которые в ней застревали; я осторожно выталкивал их палочкой в его ладонь, он растирал эти мелкие пробы, мял их, наполнял ими жестянки и мог о каждой пробе что-то рассказать.

Как-то раз он пожелал, чтобы я сделал то же самое, я должен был закрыть глаза, а он клал мне различные почвенные пробы на ладонь, клейкие, зернистые, грубые, тощие и жирные, но я не сумел определить почвы, из которых они были взяты, только песчаную почву я угадал. Больше всего шеф рад был полосам темно-серой земли, сказал, что, будь он деревом и выбирай он место, где ему расти, так хотел бы расти не на желтой или коричневой, а на темно-серой земле, потому что в этих местах почва лучше всего проветривается и вода во время засухи легче поднимается, а при затяжных дождях переизбыток воды быстрее впитывается.

Мы обследовали весь учебный плац, вбивали железную трубу в землю, где прежде были очаги обороны, брали пробы в низине, где, быть может, солдаты собирались для внезапной атаки, а что шеф хотел узнать дополнительно, это он выслушивал от самих растений, от колючника, от ежи, а там, где был спуск к речушке Холле, — от подмаренника. Однажды — мы сидели в тени осевшего в землю учебного танка и ели свою пайку хлеба — шеф сказал мне:

— Мы сумеем что-то сделать из этой земли, пробы это подтверждают. Да, Бруно, мы сумеем что-то сделать из этой солдатской земли.

Он еще немного посидел, задумавшись, а потом мы быстро пошли домой и по дороге ни о чем больше не говорили.

А теперь я сделаю вид, что не вижу Мирко на его новом навозоразбрасывателе, вот он свистнул, но я будто бы ничего не слышу. Он же хочет мне только показать, как легко маневрирует его машина между участками и как легко он с ней управляется, этим он хочет только напомнить, что мне нельзя работать на машинах, ни на его разбрасывателе, ни на корчевателе. Из его фляжки я никогда больше пить не стану, ведь потом валишься как подкошенный, но сейчас же подсяду к нему, когда он начнет рассказывать о своей деревне, о горах и о танцах, о пальбе охотников в осенних лесах. Может, Магда к нему так часто ходит только потому, что и она охотно слушает, когда он рассказывает о своей деревне. Там, у араукарий, я закопал монеты, пуговицы и кокарды, надо мне будет составить список всех тайников, список и план, их я зашью в подкладку моей куртки, как я уже сделал с другой находкой, с патронной гильзой. Когда я умру и не смогу сам извлечь все из тайников, пусть все найдут другие.

Какое-то время мне доставляет удовольствие идти между рельсов, все шаги одинаковой длины, шпалы не терпят передышек, гонят тебя вперед, на шпале я останавливаться не люблю; но очень скоро чувствую усталость, хотел бы сменить шаг, пойти не спеша или пробежаться рысью, тогда я прыгаю со шпал на тропу, покрытую щебенкой. Рельсы еще не подают никаких сигналов, только далекое пение и потрескивание — ритмичный стук, которым возвещает о себе поезд, еще не слышен. Но ждать осталось недолго, на платформе уже стоит нагруженная тележка, а перед вывеской «Холленхузен» остановился какой-то старик в черном, который читает название станции и никак не отходит; быть может, задается вопросом, как он сюда попал. Я сразу же пойду к концу платформы, ведь Макс, как всегда, сидит в последнем вагоне. На этот раз он, надо думать, не привезет мне подарка, я прекрасно представляю себе, что у него не было времени в спешке перед отъездом; но чего он мне не привезет, того я и потерять не могу, а ведь это его подарки я часто терял: шапку, красивые носовые платки. Спросит меня кто, где тот или иной подарок, так я уж сразу знаю, что потерял его; иной раз я думаю, что вещи не хотят у меня оставаться, даже подарки Доротеи.

Холленхузен растет на глазах, раньше там была всего одна улица, она вела в город и выводила из города, а теперь там есть поперечные улицы и кольцевые, и даже одна туристская тропа; я едва осмеливаюсь ходить в Холленхузен. Прежде я почти всех знал там, все отвечали мне, когда я здоровался, а теперь там слишком много людей, которых я не знаю, чужих людей, они подталкивают друг друга, когда я прохожу мимо, и молча смотрят мне вслед, словно не знают, как понимать мои поклон. В новом доме местной общины, который они выстроили, так много комнат, что даже шеф не сориентировался, когда его из-за меня туда вызвали; нам прежде пришлось узнать номер комнаты, но и потом мы долго сидели на стульях и ждали.