Ученики Берендея

– Да как осмелился, зелен побег, ты матушку мою честить?
–  циклоп двуглазый проорал.

– Я сказал - рать твою! Твою рать!

– Смотри, если покажется ещё разок.

– Сам виноват. Поставил гору.

– При чём гора-то?

– Эхо горное. Искажает речи.

Старшина помешкал.

– Вон оно что? Не доглядел, прости. На очередном объекте монтировать не будем, хотя положено по смете.

– Разве вы монтируете эхо?
–  не утерпел я.

– А то!

Вышел я из-под стены:

– Спускайся сам, неровён час, недослышишь снова.

Они недолго посовещались там, как быть.

– К нам поднимайся, - слышу, - неохота богатырские царапати сапожки. Уж им-то через вас досталось.

– Куда ж я с хлебом? Нет, не поднимусь.

И Старшина со свистом сверзился с горы, шелом на место водрузил. Теперь границу тени обезобразили две головы.

На деле Старшина оказался уж не столь велик, - раза в два, чем сам я. Вдохнул он запах хлеба с трёх шагов - аж прослезился, вдохнул второй раз - слюнки потекли.

– По горбушке выделишь на брата - ударим по рукам.

– Горбушка великану что? Смешить изволишь.

– Хлебушко-то из Нулевого мира, верно? Коль боевых не производим действий, краюхи на год и троим достанет. У вас там хлебушку цены не знают.

– Твоя выходит правда, - соглашаюсь, - иная туша механизма зерна дороже, что колхоз собрал.

Кажется, заинтересовал.

– Козхол, колпоз, колхож… Заезжий лектор разных слов наговорил, ликбез по Нулевому проводил. Колом ходят или как?
–  Глаз Старшина не спускал с меня, дивяся, видно, что и другим ремесло известно великанов, ведь я нечаянно подрос. Подрос на шапку или две, недостало духу размахнуться дале.

– Дружиной всею, коллективом ведут совместное хозяйство, - поясняю, а у самого вопрос застрял. Однако, почему горбушку просит на троих, когда их четверо должно быть? Пал кто-то смертью храбрых, проворовался, был отчислен?

– С ума у вас там посходили что ли? Может та механизма чудная умеет осчастливить сразу всех?

– Грошики глотать без остановки, вот что умеет.

– Ну?! Дурную на кой шут смастерили?

Задумался я.

– Чтоб завидовали.

Схватил Старшина себя за бороду, стал думу думати. Товарищи его от нетерпения уж дважды по шелому камешком намекнули. Не слышит. Вдруг ударил по колену:

– Что Люцифер придумал деньги, про то известно: чтобы возревновали люди да воевали из-за них. Но чтоб с его подачи механизму-монетоеду?..

Опробовал шелом на прочность очередной булыжник. Старшина едва ль заметил, был потрясён настолько.

– Куда вы катитесь и с кем в обнимку?
–  воскликнул он.
–  Вот и ты: вступиться за коллегу не вступился, на бой честной меня не вызвал. Будь спокоен, весовую категорию я во внимание бы принял, не расходился б в силу полную.

И ведь точно! Как же прав он! Я закусил губу, где выход?

– Я как раз решаю, до каких пределов совершить помол, как тебя с командою в порошок стереть да не запылить одежды. Совет товарища мне пригодился б, - говорю.
–  Чтоб не обиделся, без его надзора начинать не стану. Сам-то не торопишься куда?

Бородищей Старшина тряхнул:

– Тут моя забота нынче. С царства-государства со всего по крохе собирал. Лучше обрати внимание на шедевр: ни выступа, ни трещинки; гарантийные поклоны, печати, сроки - честь по чести.

– Заметил, без изъяна.
–  Сам думаю: отсутствие Евгения пока нам на руку. Но запропал куда ты, друг сердешный? Не сцапал ли старик?
–  Меня от мысли этой в жар бросало. Не посмеет! Отчаявшись, я разослал почтовые тележки во все концы, на всякий случай. Руки коротки у них, сказал себе я, без должного, впрочем, убежденья. Оттуда нам грозят да эти тут права качают, - я пристально вгляделся Старшине в лицо.
–  Мы ноги унесли едва. Потерпел товарищ мой от тамошних врагов, а ты его за прах! За ни за что!

– За «что».

– В лепёшку, готов за грошик медный живота лишить?

Он опустил глаза, ресницами стригнул.

– Правила не я придумал. Заведено не нами, и не нам их править.

С депозита личного наличное презрение снимаю и ретрограду в физиономию швыряю: «Так ты из трусов, братец, первый трус?»

Вторично, едва ль не с головой, срывает Старшина шелом и с размаху оземь, - вулканом кашлянул хребет, лабиринтом трещин враз покрылся и в зарослях лещины, в верстах семи по курсу, орехопад случился.

– Интересуюсь, первого великана позорным словом костерить кто право дал? Смелости не находил до сей поры ни бузотёр залётный, ни массовик-затейник… - Откуда ни возьмись пал на великана Света Столб, из уст слова правдивейшие вырвал: «Ты второй, кто обозвал в отместку, да не со смелости, со страху будто».

– Это я со страху?

– Ты самый!

– Давай-ка, выходи на честный бой, как звал.

– Недомерок, сравни кулак свой с настоящим! Что на тебя нашло, ведь драться не хотел, когда я предлагал.

– Теперь не хочешь ты, выходит. Трус!

Нет, что-то тут не так. Теперь мы с ним – нос в нос, и кулак в кулак.

– Пожалуйста, потише. Мы ратуем за экологию бесед, миру не бывать без тишины.
–  И выпустил Старшина, того не замечая, мысль-облачко: «Ах, неразумное дитя! АВАНСОМ МОЛОДОСТЬ ПРЕДОСТАВЛЯЮТ, НА СМЕНУ СИЛЕ МУДРОСТЬ ПРИХОДИТЬ ДОЛЖНА, ДА ПРИ СОВРЕМЕННЫХ ДИСЦИПЛИНАХ, КАК ВИДНО,СЛУЧАТЬСЯ ЭТОМУ СУЖДЕНО ВСЁ РЕЖЕ».

Подспудно я уже готов признать наличие карликов и гномов, коль для великанов отыскалась ниша. Замечаю, с горы съезжают двое - те, Солома да Колючка. Ниц падал я, прикладывал к землице ухо и вежды ясные смыкал. Подходят - фиксируют и обмеряют позу, обводят мелом, протоколы пишут. Косят на Старшину с опаской, таланты превозносят и добродетели его; особой чести удостоены прилюдно удаль богатырская да смелость живота лишить миролаза, вопрос на голосование не вынося.

– Насмерть одного хоть?
–  Торжествуя, Солома шёпотом спросил.
–  Давно пора, доколе цацкаться нам с соискателями? Расплодились больно.

Я стал менять сценарий на ходу, пусть погеройствуют с минутку, словоохотливости фазу в положении подобном пресекать не стоит. Промедление с ответом Старшины атакой объяснялось: его из колеи привычной Столб Света выбил. Потому похаживал вокруг меня Колючка да планами делился натощак.

– На Чудесном Поле давайте одного зароем миролаза, но, чур, чтобы не заставляли после извлекать. В прошлый раз нагнал таких мозолей, что рук не чую до сих пор.