Училка

— Ну и ладно, да, Насть? — сказала я. — Подумаешь!

— Мам, откуда ты знаешь, о чем я… — Настька доверчиво посмотрела на меня и прижалась к моей руке.

Не знаю, чем там может быть намазано, в Мырмызянске, чтобы отказаться от этого света Настькиных глаз. Более увлеченная Никитосом, я иногда бегу мимо нее, бегу на грохот, на хохот, на взрывы в детской. А светящаяся изнутри Настька стоит рядом и уговаривает меня не убивать хохочущего и грохочущего взрывателя.

Я поцеловала Настьку.

— Мне положено, Настюня, знать о вас всё. И ты будешь всё знать о своих детях.

— И Никитос тоже? — с сомнением спросила Настька.

— И Никитос.

— Я — нет! — проорал Никитос. — Я их съем! — Он открыл рот так, что у него что-то скрипнуло за ушами, стал надвигаться на Настьку, показывая, как именно он съест своих будущих детей, и сам оглушительно захохотал.

— У него мозг напитался кислородом и ему теперь нужен бурный выход, — объяснила я Настьке. — И он голодный, думает о еде. Да, Никитос?

— Ага! — вздохнул тот.

Сюрприз был не на улице и не на лестнице. В дверях торчала записка. Увидела ее я, но подхватил, развернул и тут же громко зачитал Никитос: «Аня! Позвони мне. Игорь».

Плохой тон, плохая конфигурация моего имени, редкая для Игоряши… Понятно. А сам позвонить — трусит. Просит ему помочь. Но значит, все-таки приходил… Скорей всего, не один. Решительно настроенная там особа, видно.

— Аня — это ты, мам? — уточнила Настька.

— Да.

Я видела, что она, с ее тонкой организацией души, почувствована то, что поняла я. Что дело пахнет керосином. Или… Просто так должно быть?

— Просто сегодня так должно быть, Насть, понимаешь? И это ничего еще не значит.

— Кушать, кушать, кушать, кушать… Ням-ням-ням-ням… Что на обед, что на обед, что на обед? — приговаривал рядом, раздеваясь, Никитос и ничегошеньки не понимал. Что его папа, кажется, собирается сделать поступок. Но боится. И просит меня помочь.

— Да, Игорь, — позвонила, недолго думая, я. А что, сидеть весь обед и гадать — что да как? Проще узнать сразу. — Говори.

— Нюся… То есть Аня, — Игоряша прокашлялся. — Так. Вот. Вот я что хотел сказать.

— Да, говори, Игоряша. — Я подмигнула Настьке, сжавшейся у стенки. — Раздевайся, руки мой!

— Что, что ты говоришь? — встрепенулся Игоряша. — Ты сказала «мой»?

— Я детям говорю, чтобы они раздевались. И мыли руки. Глагол в повелительном наклонении. Я слушаю тебя.

— Да, я как раз о детях. Знаешь… Надо будет перевести их в другую школу.

— В смысле? Не поняла тебя.

— Да… — Игоряша снова прокашлялся и постарался сказать как можно тверже: — Вот Юлия Игоревна говорит, что это неудобно теперь, что мои дети будут учиться у нее в классе.

Я не знала, смеяться мне или плакать.

— Пусть работу поменяет, Игоряша.

— Нет, ты детей в другой класс переведи или в другую школу, потому что, Нюся, вот ты понимаешь, это нехорошо…

Я отключила телефон и посмотрела на своих детей. Румяный бодрый Никитос сидел на полу в холле, рядом с дверью на кухню, в детскую не пошел, видимо, ждал обеда, энергично, но как-то без вдохновения раскручивая какую-то игрушку.

— Второй сапог сними, — кивнула я ему, — потом играть будешь. И руки помой.

— Он никогда руки не моет, мам, — трагически сказала Настька. — А что сказал папа?

— Папа пожелал нам приятного аппетита, мы же зверски голодные!

— Ты сейчас неискренне говоришь, мам! — проговорила Настька.

— Неискренне, — согласилась я. — Я толком не поняла, что он сказал, Настюня.

— А он сейчас в Мырмызянске? — неожиданно поднял голову Никитос.

— Ну да, где-то в тех местах, — ответила я. — Или рядом.

— С Юлией Игоревной? — почти шепотом спросила Настька.

Вот ведь я так старалась, чтобы дети любили Игоряшу! Несмотря на его очевидные слабости. Не вру сейчас себе? Да какая разница. Удивительно, но даже мне обидно. Больше за детей, конечно, особенно за Настьку. Но и за себя тоже. Я взглянула в зеркало. Да вроде ничего, нормально выгляжу, как обычно. Розовая, как Никитос, одухотворенная такая вся, как Настька. Разве что не голубоглазая, как Игоряша, и временами до жути похожие на него мои дети.

— Мам, ты о-очень красивая! — сказала мне Настька. — Очень!

— Я знаю, — ответила я. — Ты тоже. В этой связи предлагаю сварить пельменей, покормить Никитоса и поесть самим. Ты как?

— Я не буду есть, — прошептала Настька.

— Насть! Сегодня какой день оставшейся нам всем жизни?

— Первый…

— А как его надо прожить?

— Пожратыми! — захохотал Никитос, но, надо признать, как-то очень натужно.

Ладно, чертей сгонять не будем. Никитоса так легко не возьмешь и не проймешь. Даже если Игоряша и дальше будет глупить, он сильно не пострадает, а с Настькой… Разберемся как-нибудь.

Зато мне как хорошо! Никто не будет лезть ко мне с бородой, пропахшей тефтелями, растерянно смотреть, ожидая моей любви, которой нет, никто не будет мне напоминать, что я виновата, виновата, что я мучитель, изверг… Ну и вообще. Хорошо! Обидно и хорошо «авьеменно», как говорили мои маленькие дети, когда были еще меньше и я еще надеялась когда-нибудь полюбить их папу. За доброту, самоотверженность и верность. Но у всякой верности, наверное, есть предел. У мужской точно. Игоряша достоин счастья. Почему нет? Запутала всё я, мне и распутывать.

Я включила телефон, увидела, что всё это время пытался названивать Игоряша. Быстро набрала ему смс-ку: «Ты достоин счастья, Игоряша! А сейчас мы едим пельмени, не трезвонь!»

Глава 20

— Ань, ты будешь подписывать заявление против камер?

Роза сегодня была в строгом черном платье, которое неожиданно дополняла нитка круглых желтых бусин, размером с маленький абрикос. И с таким же браслетом. Я в очередной раз восхитилась ее умением украшать себя, преподносить себя.