Училка

На следующий день я аккуратно спросила у Розы:

— Тебя кто-то ждал вчера, да? Я видела…

Нехорошо любопытничать. Но ведь можно сделать шаг навстречу друг другу, если хочется дружить. Мне хочется дружить с Розой? Я сама удивилась этой мысли. Да, хочется.

— Меня? — переспросила Роза. — Ждал? Нет, никто меня не ждал.

— Я шла из магазина…

— Нет, — твердо ответила Роза Нецербер и посмотрела на меня непроницаемым взглядом. — Меня, Аня, никто нигде не ждал.

— Ясно, — пожала я плечами.

— Прости, у меня много дел.

Мне хочется дружить. А ей, очевидно, нет. Или же ей кажется, что никто искренне дружить с ней не будет. Слишком многое от нее в школе зависит. Я постаралась поймать и удержать в себе на некоторое время эту обиду, ощутить это чувство — «я хочу дружить, а она меня отодвигает». Вот что-то вроде этого испытывает Игоряша. Только в десятки раз сильнее. Ему же и правда больно. Он что-то видит во мне такое, чего во мне нет. Или, наоборот, любит такую меня, как я есть. Скорее так. Вот мне нравится мощная, властная, уверенная в себе, хлесткая на язык, быстрая на решения Роза Нецербер, которая еще и умеет плакать, оказывается. И бежать с горящими глазами к Нему. Которая тоже хочет, чтобы к ней хорошо относились, только дружить со мной не хочет. А Игоряше нравлюсь я — остроумная, в обтягивающих брючках, похожая на себя молодую. Я мало изменилась. Просто как будто устала. На всех фотографиях я одинаковая, только год от года все более и более усталая улыбка. А так — все то же самое. Та же длина волос, тот же размер одежды, та же прическа, улыбка… Он привык это любить и любит. Любит, любит, безнадежно, мучаясь, не находя радости. Очень жалко его. Искренне. Особенно, когда его не видишь — ужасно жалко. А как увижу трясущуюся бороду, слабые ручки, глаза, с надеждой и укором смотрящие на меня, сразу вся жалость проходит.

— Ну что, Анюта, — осторожно позвонила мне Наталья Викторовна через день после Игоряшиного демарша с бородой в луже, — Игоряша говорит, у вас вроде все налаживается?

— Гм, — ответила я. — Всё… да… И дети здоровы…

— А то я так расстроилась. Думала, ты мне детей давать не будешь… А я без них просто никак, тоскую очень.

— Да что вы, Наталья Викторовна! — не очень искренне сказала я.

Какие интересные разговоры. Главное — кто о ком тоскует, всё уже распределили.

— Но Игоряша говорит, ты так его ревнуешь к этой молодой учительнице…

Я сдержала смех.

— Так говорит? Наверное, ему виднее.

— А ты… Ты не ревнуешь?

— Ревную, — успокоила я свекровь. — И Настя очень ревнует. И даже Никитос.

— А зачем же ты, Анютонька, объявила детям сразу? Это совсем не детское дело!

— Да… — Я растерялась. Игоряша, видимо, как-то не так все рассказывает маме. — Так вышло. Все хорошо, вы не переживайте. Настя очень любит Игоря, похожа на него, вы же знаете.

— Да, дети похожи на Игоряшу, — сдержанно сказала Наталья Викторовна.

А что я хотела? Чтобы мама была не за сына? А за невестку, которая не пускает его к себе жить?

— Я не держу Игоряшу. Возможно, ему стоит начать новую жизнь и родить еще детей. Просто для моих детей это не лучший выход.

— Дети тут ни при чем. Будут дружить, — не очень уверенно ответила мне Наталья Викторовна.

Она хорошая, и мне ее жалко. Она ведь очень любила Игоряшу и не думала, что он вырастет совсем слабым и не похожим на мужчину. И потом, может быть, просто у него такие гены. Был какой-нибудь слабый дедушка, а у дедушки — слабый прадедушка. Воробьевы же они, не Орловы, не Коршуновы и не Соколовы. Просто так фамилии не даются. Были все слабые трогательные воробушки. И Игоряша в детстве — я же сто раз видела фотографии — был маленьким голубоглазым воробушком, у которого рано умер папа и осталась мама, любившая Игоряшу, как солнце, как жизнь. Вот такого — трогательного, маленького, хорошего, чистого. И он привык к тому, что именно такие качества его востребованы — трогательность, чистота, неопытность, нежность. И с ними так и живет. Нашел себе коварную красотку и любит ее, верно и нежно. И в какой-то момент устал — от неразделенной любви. Захотел взаимности, страстей, захотел заботы, восхищения.

— Не переживайте, Наталья Викторовна, все будет хорошо. Приходите к нам в гости в воскресенье.

— Спасибо, Анютонька. Лучше пусть ко мне дети придут.

Что-то настроение свекрови мне не очень понравилось. Я всё понимаю, всех понимаю. Всех прощаю. Но — играть по чьим-то нотам не буду.

— Наталья Викторовна. Мы с Настей печем пирог. Уже договорились. Приходите к нам. А Игоряша с Никитосом будут заниматься хозяйством. У нас отвалилось несколько полок и вообще.

— В воскресенье? Хозяйством? — зачем-то уточнила свекровь. — Хорошо. Спасибо. Я постараюсь прийти.

Я поняла — спланировано что-то другое. Что-то, что совершенно не подходит мне и моей семье. Что просто так молодая и картавая Игоряшу не сдаст. Я бороться за него не буду. Не перевести ли на самом деле детей в другой класс? Жалко, конечно, но зачем же пугать Никитоса колонией? Не уверена, что ему полезно привыкать к таким мыслям. Да и Настька уж больно озверела, ругается последними словами, которых у нас в семье не произносят — не за чем. Не за чем было. Пока у моей дочки ее собственная учительница не вознамерилась отобрать папу.

В сложные, сочлененные, переплетенные семьи, со множеством мам, бабушек, перепутанных родственников я не верю. Дружба всех детей одного отца для меня так же странна, как, скажем, однополые браки. Как могут дружить дети той мамы, которая осталась в тридцать пять лет одна, и той разлучницы, из-за которой первая и живет одна, вянет-пропадает? Это не про меня, это теоретически, но мне это и со стороны не нравится, и примерять это на себя я не стану.

Мой Никитос не должен расти и знать, что у него, у будущего мужчины, когда-нибудь могут быть две семьи и более. Если так случится — уж случится. Но не нужно его готовить к этому с детства перепутанными большими семьями, где основа отношений — один огромный тухлый компромисс.

Что я так завелась? Меня задела Наталья Викторовна. Она не за меня, нет, не за меня. За молодую и картавую, которая обещает моему Никитосу колонию, а Игоряше — бесконечный бурный секс и большую светлую любовь. Обещает ему один мощный убедительный ответ на его вечную неразделенную, безответную любовь. Но любит-то он меня!

Глава 25

В воскресенье Игоряша так и не появился, полки прибивать мы не стали. Пирог испекли, настроение было как-то не очень, и пирог получился соответствующий. Наталья Викторовна тоже не пришла, сослалась на головную боль. Ближе к обеду позвонил Андрюшка, который всегда носом чует, если у нас что-то не так.

— Все хорошо? — спросил он.

— Все хорошо, — ответила я так, чтобы он по возможности не догадался. Рядом вилась Настька, и мне не хотелось ни прямо, ни завуалированно обсуждать Игоряшины метания и детские переживания в этой связи. Да и я переживала за детей. И бесконечно чувствовала свою вину. Но когда я доходила в мыслях до той точки, что ничего этого не надо было затевать, то получалось — не надо было рожать Настю и Никитоса. Этого вывода моя психика не выдерживала, я начинала дымиться и искать вину вне себя. Не могу я тащить одна такую огромную вину, такое осознание — «не было бы Насти и Никитоса, никто бы не страдал». Как это не было бы их? Сама мысль невозможна. Они — лучшее, что у меня есть. Они живые, чудесные, разные… Ну как — не было бы их…

— Точно — всё хорошо?

— Нет, не всё.

Лучше что-то сказать. Иначе позвонит через полчаса и спросит то же самое.

— Полки отвалились, книжки упали. Кусок стены выкрошился. Старые газеты из-под обоев торчат.

— О чем пишут? — осведомился Андрюшка.

— О том, что пионеры собрали двести тонн макулатуры…

— Ясно. Слушай, я, наверно, приехать сегодня не смогу, все выходные впахиваю на службе… А вот мастера могу тебе послать. Надо?

Я с сомнением посмотрела на ободранную стену и кучу книг на полу. Надо-то, конечно, надо, но придет потный, ужасный дядька, еще больше все развалит, будет сверлить, везде будет белая пыль, грязь…