Училка

Но сейчас рядом со мной сосредоточенно перебирал сверла, чтобы выбрать подходящий размер, мой абсолютный идеал. Просто я не знала, что он у меня, оказывается, есть. Красивое, тонкое лицо, ровный недлинный нос, смеющиеся глаза — пока не поняла какого цвета, правильный рот, правильная линия подбородка, чистая гладкая кожа, ровные брови, хорошие волосы. Брови, волосы — это ладно. Главное — что-то такое, что не поддается описанию словами. Тональность, неслышимый звук в этой тональности, который как будто издает каждый из нас. Его не слышишь, но воспринимаешь. И становится или тошно, или никак, или хорошо. Сейчас мне было тревожно и волнительно и… весело. Мне хотелось без причины улыбаться. Что-то говорить. Спрашивать. Но я решила вести себя спокойно.

Я протянула удлинитель:

— Без него не получится, у нас старые розетки.

— Да, спасибо, — вежливо ответил мне Андрис.

Его действительно так зовут? Почему? Он прибалтиец? Латыш? Литовец? Спросить? Неудобно. Говорит с легким, едва уловимым акцентом, который можно принять просто за своеобразие речи.

— Я вижу, — продолжал Андрис, — у вас всё милое и старое. Всю жизнь здесь живете?

— Практически. А почему вас зовут Андрис?

— Хорошо подходит к вашему имени, правда? Вы — Анна. Я — Андрис.

— А Андрюшка — Андрюшка, — кивнула я.

— Вот именно! А вы спрашиваете — почему? Ничего так просто не бывает!

— А как ваша фамилия? Костюкас? Балтрушайтис?

— Почему? — удивился тот. — Фамилия… А вы очень хотите ее знать? От этого что-то зависит?

— Да нет, — пожала я плечами. — Просто интересно.

— Пожалуйста, Левицкий. Подходит такая фамилия?

— А если не подходит, будет другая?

Андрис весело посмотрел на меня.

— Я читал вашу книжку про Эфиопию. Очень смеялся. Хотя книжка оказалась в результате грустной. И не очень женской.

— Это комплимент?

— Конечно.

— Женщины — для красоты, мужчины — для всего остального.

— Вроде того… Подержите, пожалуйста. Ну вот, одна готова. И как будто и не падала. С дыркой только что с этой делать? Есть чем ее замазать?

— Есть чем завесить. Надо лезть на антресоли.

Андрис залез на антресоли, достал две картины, купленные в прошлом году на вернисаже в Измайлове, я выбрала ту, что поспокойнее — со взъерошенным черным котом, выглядывающим из чердачного окна. Получилось, как будто у нас на стене — чердачное окно, а в нем сидит кот. У моих бедных детей, в связи с неполным составом семьи, животных пока нет, за ними некому ухаживать. Будет кот на стене.

Андрис критически посмотрел на завешенную дырку.

— Ну это временно, конечно, надо заделать.

Он повесил остальные полки. Помыл руки, доброжелательно попрощался со мной и ушел. Когда Никитос с Настькой вылезли из своей комнаты, его уже не было. Я сидела на кухне с полной чашкой чая. И мне было неожиданно грустно. Вот зачем это? Что это было? Кто это был? Офицер с Андрюшкиной работы? Какой-то его друг? Почему я его не знаю?

— Мам, — Настька осторожно потрогала меня за плечо. — Ты грустишь?

— Да нет, дочка. Давайте ужинать.

— А я грущу, — сказала Настька. — Мне грустно, что не пришел папа и не позвонил.

— Хорошо, что ты понимаешь, отчего тебе грустно. — Я поцеловала ее в прохладный лобик. — А вот я не понимаю.

— Очень противный дядька! — заявил Никитос. — Я бы сам всё прибил! А много денег он взял?

— Он не взял денег, Никитос. В следующий раз ты всё сам прибьешь, договорились.

— Ты на меня злишься? — растерялся Никитос.

— Да нет. Сама не знаю, что со мной. Грустно как-то. Сначала было весело. Потом стало как-то…

В конце этого удивительного дня позвонил Игоряша.

— Нюся… Нюся… Ты понимаешь, я так плохо себя чувствовал, проспал до обеда… Думал, заболел, у меня что-то заразное.

— Ага, — вздохнула я.

— Я даже звонить не стал…

— Боялся заразить через трубку?

— Да! То есть… Ты издеваешься?

— Нет, слушаю тебя внимательно. Настя ждала тебя.

— Да, прости, прости, Нюся… Можно, я сейчас приду?

— Ты знаешь, который час?

— Нет…

— Пол-одиннадцатого. Дети уже ложатся спать, завтра в школу.

— А, в школу! В школу! — обрадовался Игоряша. — Я отведу их, ладно? — Он неожиданно замялся. — То есть…

— То есть тебе лучше полежать, не вставать рано.

— Да, да…

— А то не ровен час кого встретишь по дороге.

— Нюся…

Мне показалось, что Игоряша собирается плакать.

— Не плачь. Всё будет хорошо.

— Правда?

— Правда, верь мне, Игоряша. Я тебя никогда не обманываю.

Не люблю, но не обманываю. Говорить этого я не стала.

— Нюся…

— Что, Игоряша?

— Я…

— Ну что, опять сегодня ничего с Юлией Игоревной не получилось?

— Нюся! Зачем ты так?

— Игорь, извини, у нас был такой… — я хотела сказать «дурацкий», но нет, день был не дурацкий, какой угодно, но не дурацкий, — такой странный день. Мы устали, ложимся. Всё, и ты ложись, утро вечера мудренее.

— Вы меня простите, что я сегодня не пришел?

— Уже простили, наперед простили. И в следующий раз можешь обещать и не приходить.

— Нюся!..

— Всё, Игорь. Пока.

Ко мне подошел Громовский с огромным, размером с плазменный телевизор, планшетом и стал снимать. Спереди, сбоку, наклонился близко-близко, так что я увидела отломанный кусочек на его переднем зубе, и щелкал, щелкал.

— Попойте немного, — сказал он. — А я вас сниму. Вы такая прекрасная! Самая лучшая учительница! Мы вас столько лет ждали!

— И я вас ждала, — ответила я, пытаясь понять, где же среди одиннадцатиклассников мой Никитос. Ведь он уже такой же большой. Он же тоже вырос. Это не его ведут там? Почему у него руки за спиной? Кто его ведет?

— Никитос! — крикнула я. — Никитос!

— Успокойтесь, это съемки, всё хорошо. Он же главный герой, вы помните? — меня обнял за плечо Андрис. Нет, это же не Андрис, это Павлик. Но такой странный Павлик, такой взрослый. Вот это пятно у него на шее, с которого началась болезнь.

— Не бойся, — улыбнулся Павлик, — я не заразный. Это просто от нервов.

— Я знаю, — сказала я, точно зная, что очень скоро он умрет. — Я знаю, — повторила я, чувствуя, что не могу сдержать слез. — Пожалуйста, не умирай. Я потом всегда буду одна.