Училка

Анатолий Макарович остановился. Посмотрел на меня. Он был не очень доволен. И в то же самое время как-то с облегчением вздохнул. Руку он мне слегка пожал.

— Роза говорила, что ты очень… Свободный человек. Да.

Я засмеялась:

— Не очень уже, представь! Я влюбилась недавно.

— Не в меня? — уточнил Анатолий Макарович.

— Слава богу, не в тебя.

Он грустно покачал головой.

— Вот так всегда. Как только приближаешься к мечте, она… Э-эх! Ладно! Пошли в школу. Дружить, говоришь? Ты веришь в дружбу мужчины и женщины?

— Не очень. Особенно если она не основывается на чем-то другом. Но можно попробовать.

— Что-то другое?

— Нет, Толик! Дружить! Мне вот иногда не с кем поговорить. Буду к тебе приходить на чай. Покормишь меня. Дашь половинку бутерброда. У меня не всегда на себя денег и времени хватает. Я имею в виду, на бутерброд с маслом и ветчиной.

— Приходи, — вздохнул Толик. — Покормлю.

Я понимаю, ему уже не так интересно, главный стимул, главный манок пропал. А мне Толя сегодня показался симпатичнее обычного. Влюбленным людям мир кажется каким? Прекрасным. Я призналась себе, что я влюблена. Призналась бы вчера, не грустила бы целый день, не понаставила бы лишних пятерок за глупые ответы, не кричала бы во сне, не приставала бы к Андрюшке со своими распоряжениями на случай ранней кончины…

Уроки летели один за одним. Дети, чувствуя мое приподнятое расположение духа, тоже попадали в этот бодрый энергетический поток и вели себя активнее обычного. Перетасова стала решительно ходить по всему классу, отбирая у детей тетрадки.

— Маша, зачем ты собираешь тетради?

Маша, посмотрев на меня удивленно, начала собирать и учебники, у кого они были. Набрав целую груду тетрадок и книг, она свалила мне их на стол и громко сказала:

— Фу-у-у… Устала…

— Сядь, Маш, посиди! — попросила я.

— Не могу! — жалобно ответила Маша. — «Не могу тебя забы-ы-ы-ы-ыть, голубь сизокрыы-ы-ылый!» — заголосила она и пошла в коридор.

Я понадеялась, что там ее поймает Роза, пошепчет ей и Маша вернется в класс умиротворенная. Я пока не знаю, что шептать. Да и подойти к себе близко Маша не дает, брыкается, может укусить. А Розу — не может.

Я неожиданно подумала: Розе надо подарить, кроме карточки в косметический магазин, букет разноцветных роз. Разных, какие только есть. Оранжевых, розовых, красных, белых, желтых, пестрых… Тогда букет отдаленно будет напоминать саму Розу. Но только отдаленно.

В восьмом «В» все девочки сегодня пришли в таком виде, что я только удивилась, что Роза не отправила их домой.

— Даш, а Роза Александровна тебе ничего не сказала про юбку?

«Лолита» Семенова захихикала.

— Сказала…

— И что?

— Что это не юбка, это пояс. У меня другой не-ет… Мама постирала все… В химчистку сдала…

— А трусов у тебя тоже других нет? — спросил Сапожкин. — Только красные?

— Фу! Сапожкин! Какой ты примити-ивный… — замахала на него ручками Семенова.

— Так, всё! Волосы уберите немедленно, невозможно на вас смотреть, не вижу ни лиц, ни глаз.

— Ну Анна Леони-идовна… — заныли девочки одна за другой. — Я столько времени утром причесывалась… И я… Вообще встала без пятнадцати семь… Что, портить прическу? Ан-Леони-и-идна-а-а…

Я махнула рукой.

— Сидите! Что с вами делать, с красотками… Сейчас все время проболтаем про чепуху. Так, кто учил Лермонтова?

Лермонтова не учил никто. Даже Вероника, пряча глаза, опустила голову и что-то чертила на листочке. Зверствовать и ставить двойки всем подряд мне совершенно не хотелось.

— Давайте проверим, у кого какая память. Пять минут вам даю, посмотрим, кто сколько выучит.

— Ничего себе! — заныла Семенова. — А у меня, может, память особая… Я только на ночь могу учить…

— А ты поучи, ляг, поспи на парте, и расскажешь! — засмеялся Сапожкин.

— Отлично! Давайте! — подал голос Тамарин, который до этого что-то решал, наверно, доделывал математику. — Посмотрим, кто есть who!

— Поприличнее себя веди, Тамарин! — обернулась к нему Ксюша, надевшая сегодня низкое декольте, открывавшее ее худую шейку и костистую грудину. — Здесь дамы!

Придумка моя была очень глупая. За пять минут Тамарин, Вероника и еще пара человек выучили полстихотворения, быстро ответили, получили пятерки. Но остальные не смогли запомнить и трех строчек. Выходили по одному, смеялись, запинались, краснели, дразнили друг друга, постепенно класс пришел в такое возбуждение, что я не знала, как их унять. Вот бы сейчас заглянула Роза. Но Роза не заглядывала.

Дети хохотали, начали вставать, переходить друг к другу, на меня уже мало кто обращал внимание. Это напомнило мне первые дни работы в школе. Что-то я опять сделала не так. Или сама нахожусь в слишком активном состоянии, от меня бьет электричеством, все заряжаются. Только в этом классе ударило как-то не в ту сторону. Я не знаю теперь, как завладеть их вниманием, как заставить вернуться в литературу. Поставить всем двойки? Самое простое и глупое. А за что? За то, что дети смеялись? За невыученный урок не поставила, а за хохот поставлю? К тому же мне совсем не хочется портить самой себе успеваемость… А, вот и я попалась! И дети это отлично знают. Все их двойки я ставлю прежде всего себе — чтобы меня потом ругали, порицали, требовали исправить оценки. А считает-то сейчас компьютер! Не выведешь просто так четверку, если стоят два-два-четыре-три. Журнал электронный, компьютер пишет — 2,75. Если хочешь завысить оценку — ставь перед аттестацией несуществующие оценки за четверть. Кто сможет проверить, получал ли Сапожкин в марте две пятерки или не получал? А верно, кстати, что мне Сапожкин симпатичен, а Тамарин — раздражает? Почему? Сапожкин не такой злой, что ли?

— Народ! Ну-ка угомонитесь! — попробовала призвать я класс к порядку.

Вероника подняла на меня глаза, внимательно посмотрела и отвела в сторону. Восточный она человек? Или не восточный… Не поймешь. Но точно одинокий и не очень счастливый. Я ошиблась вначале, она не стремится в лидеры. Не помню рыжеволосых лидеров. Другая природа. Отшельников и проповедников помню, зачинателей мировых религий, а вот боевых лидеров — нет. Викинги не в счет, они все были рыжеволосые, если верить сагам.

Тамарин несколько раз, в свободном полете перемещаясь по классу, победно на меня поглядывал и ухмылялся. «Да мне не обидно, Дима!» — хотелось сказать мне ему. Но я не стала отвечать вслух на его ухмылки.

Мне и правда не обидно и самой весело. Бегать с ними по классу, смеяться и прыгать? Я бы побегала, но не могу, не соответствует высокому званию учителя. И они неправильно поймут. А так бы я побегала. Я забыла это чувство. Я знаю, что такое любовь. Я люблю детей, Андрюшку и с любовью вспоминаю своих родителей. Но я забыла, что такое влюбленность. Наполненность всего тела щекочущими пузырьками. Легкая, светлая и веселая музыка в голове. Острое покалывание, приятное — в душе. Время от времени такое волнение, как будто скоро нужно ехать в отпуск, вот уже стоят чемоданы, ждешь такси, последним взглядом окидываешь дом — всё ли в порядке, и ужасно волнуешься, в животе что-то поджимает, ёкает сердце…

Мой собственный класс довел библиотекаря, которая проводила у них замену. К ним приходили и завуч, и Роза, и все ругали седьмой «А», а потом вызвали меня. Я понимаю, почему они берутся ее доводить. Она доводится. Вспыхивает, начинает говорить с ними обидно, задиристо. «Вылупила глазенки», «граблями не маши», «башку подними, не оторвется». А двойки, которые она поставит на замене, — ненастоящие. Их потом можно оспорить. Даже и компьютер пусть посчитает, а все равно — кто ту двойку влепил? Никто! На замене! Значит, компьютер посчитает 3,2, а поставят в результате четверку как миленькие. Так полагают дети. И доводят тех, кого можно доводить.