Учите меня, кузнецы (сказы)

— Петрушка, значит, и Настенька?

— Ага!

— Ну еще раз здравствуйте, племянники. Я вам дядя буду. Папке вашему, Никанору Сергеевичу, старший брат я.

Петрушка, видно, не доверился:

— А откуда ты, — спрашивает, — приехал?

— Сейчас, — отвечает, — из лазарета, а так в Сибири проживаем.

Он тогда на одной ножке вокруг сестры:

— Правильно, — кричит, — правильно! Помнишь, Настенька, мама нам говорила… — и к дядиной шинелке щекой. Настенька сробела сперва, костыль ее сомневал, а потом тоже приголубилась.

Тут старушка с заведующей вошли. Парнишка к ним:

— Бабушка Захаровна, — кричит, — посмотри, кто к нам приехал! Дядя!

— Видела, Петенька, голубчик, видела. Я его сюда и привела.

Заведующая узнала, что Елизар собирается забрать малых, — документы давай требовать, фамилии сличать, по телефону названивать.

Одним словом, пришлось ему за своих племянников Советской власти расписку дать.

Собрали ребятишкам паек на дорогу, и покостылял Елизар с ними. На многих станциях помнят, поди, еще солдата-калеку с двумя сиротами. Солдат полено сушняку тащит, а ребята — по охапке хворосту. Угля не было, на дровах паровозы шли, вот они и старались. Дорогу-то от Колчака недавно только очистили, ну и ехали они три недели до Сибири.

Москвичи с личиков совсем пообрезались. Да ладно, у Елизаровой хозяйки корова с новотелу ходила. Аппетиту ребятушкам не занимать, а на молочке да на оладушках румянец — дело наживное. Через месяц-полтора такие налиточки Петрушка с Настенькой сделались — ущипнуть не за что. Веселые да компанейские ребятишки оказались. Деревенские-то наши, ровня ихняя и постарше которые, со всего околотка к Елизару зачастили. Писку у него в доме, щебету — воробьиное гнездо, да и только.

Петрушка с Настенькой против наших-то куда вострей были. То песенку какую с ними изучают, то стишками займутся — затейники, словом.

Уехала Елизарова хозяйка к сестре погостить — тут им вовсе простор-волюшка открылась. Елизару-то по сельсовету дел хватало, некогда за ними доглядывать. Пристрашит их насчет огня да бродяжек, кашу с молоком к заслонке выдвинет — и оставайтесь.

Раз перед вечером воротился — что тебе тут было! Посреди полу стоит Петро с топором на замахе, а перед ним отводина от саней раскинута. Два кругляша от нее отрублены, уж и третий наклюнут. Елизара с порога прямо в досаду бросило.

— Ты зачем, — кричит, — вражонок востроухий, отводину мне изрубил?

Опояску с себя — и хотел уже, грешным делом, с его штанами переговорить.

Тот потупился на секунду, потом стрелил по Елизару своими серыми и помутил мужика, ошарашил:

— Меня сейчас нельзя бить, — говорит. — Я сейчас Ленин.

— То ись как — Ленин? — замешкался Елизар.

— Ленин, — твердит Петрушка.

Наши деревенские знают, чем опояска славится, — попритихли, прячутся, одна Настенька самочувствия не потеряла. Схватила Елизара за палец и разъясняет:

— Это мы, дядя, играем так. Петя сейчас понарошку — Ленин, я — заведующая, Сема Кобзев — конь, а они, — на остальных указала, — они все — воспитанники. Владимирьич дров нам привез и теперь рубит их.

— Кому это «вам»? — осматривает избу Елизар.

— Ну, детскому дому нашему… Который в Москве…

«Стоп! — думает Елизар. — Целю по штанам, а по чему попаду? Как бы мне не промахнуться опояской-то».

— А откуда вы, — спрашивает, — такую игру переняли?

Петрушка постарше. Чует, видно, неладное натворил — вострие у топора рассматривает. А Настенька, что синичка-первоснежка, знай нащебетывает:

— Это, дядя, когда мы в детдоме были… Когда пришла зима, у нас дров не было. И днем в пальтишках, и ночью. Холодно было. Один чай теплый. Об кружки руки грели. Заведующая Нина Васильевна один раз заплакала. А потом! А потом к нам Ленин приехал. Подарки нам привез! А потом дров нам привез! А потом нарубил… Ты, дядя, Петю не ругай. Это я вспомнила… И придумала.

Елизар сам видит — погорячился.

— А ну, играйте-ка сызнова, — на скамью поместился. И тут же думка: «Дров нарубили — теперь осталось поджечь да пожару наделать».

Начали ребятишки свою игру заново.

Расставила «заведующая» деревенскую нашу мелочь в круг и указывает:

— Ты, Коля, будешь «кошка», ты, Зина, «мышка». Играйте, дети, а я уж-жасно заторопилась. Владимирьича встречать пойду.

Дошла до дверей и теперь Петра за собой ведет. «Кошки-мышки» притихнули. Малый вывострил как-то бородку, голову набочок наклонил и басит по возможности:

— Здравствуйте, дети!

Наши деревенские хором:

— Здравствуйте, Владимирьич!

— Как живете, маленькие? — востренько оглядел всех Петька. Наши опять дружненько:

— Хорошо, Владимирьич! Рисуем, песни поем, буквы знаем.

— А что вы сегодня в обед ели?

И опять одноголосом:

— Хлеб ели, картошку и чай!

Елизар дивится сидит: «Гляди-ко, как отмуштрованы. Как на плацу!»

А Петрушка — «Владимирьич» — дальше допытывается:

— И как? Наелись? Все сытые?

— На-е-лись!

— А кто не наелся?

Тут Кондрашка Игнатьев скорчился вдруг и навроде слезу себе кулачком вытирает.

— А ты, мальчик, наелся? — подступает к нему Петрушка.

— Нет, — говорит.

— И чего тебе не хватило? — огладил ему макушку Петро.

— Хлеба хочу… И картошки.

Резнуло Елизару по сердцу. Вспомнилось, как они от немудрященького красноармейского пайка крохи какие-то отделяли. «Москва. Пролетарским детям». Живая же правда перед глазами разыгрывается.

Петро между тем на «заведующую» разговор перевел.

— Дрова у вас есть, Нина Васильевна?

Та ему:

— Кончились, Владимирьич. Уж-жасно, не знаю, что делать. Завтра и чаю согреть не на чем.

Петрушка опять голову набочок. Поразмыслил немного и говорит:

— Трудно, дети… Подождите, дети, немного. Вот разобьют красные наши бойцы врагов — все у вас будет. Лапша молочная будет, кисель ягодный, сайки белые, крендели… А дров я вам привезу. И о сладком чае похлопочу. До свидания, ребята!

— До сви-да-ния, Владимирьич!

Петрушка поднял кусок отводины, сцепил за руку Семку Кобзева — в сенки убрались. Настька к мешку с горохом. В запечье стоял. Сложила ладоньки лодочкой, зачерпнула гороху и несет «воспитанникам»:

— Вот вам, дети, подарок от Владимирьича. Сушеные вишни это. Уж-жасно вкусные! Ешьте.

Грызут наши сибирячата. Облизываются.

— Н-но, Воронко, но! Тяни, милый! — послышался Петькип голос из сенок.

Отворяется дверь, и на четвереньках через порог Семка Кобзев карабкается. По плечу у «коня-Воронка» веревка пропущена и концами к салазкам привязана. На салазках остаток отводины. В зубах у Семена другая веревка закушена. Потоньше. Заузданный, значит. Она же и вожжи. До средины избы уж «повозка» продвинулась. «Тпрру-у-у!» — внатяг струнит вожжи Петрушка. Семке щеки веревками врезало, а он знай свое фыркает, шеей мотает, «копытами» взыгрывает. Со всем усердием «лошадушка». Еле утихомирил его Петрушка. Кинул вожжи и обращается к Настеньке: