Учите меня, кузнецы (сказы)

«Завтра же Никишку в свое стойло определю», — думает. А назавтра его в район вызвали. Совещание там собирали. В читальне оно происходило. В перерыве, значит, кто курить, кто закусывать примется, а Елизар вдоль стенок ходит да картинки всякие рассматривает. Не угляжу ли, мол, чего нужно, мужикам после рассказать. Двигался, и вдруг приморозило ноги мужику. Владимир Ильич нарисован, бревно несет. Сразу он санную отводину вспомнил, Петрушку с топором… После совещания народ разъезжаться стал, а он опять к этой картинке.

«Ваша, — думает, — правда была, ребята. Уж если бревна носил, то отчего бы не поверить, что вам и дров нарубил?.. Могло, видимо, быть такое…» Переживал он, переживал над этой картиной, да и не заметил как разговаривать начал:

— Владимир Ильич, — говорит, — зачем же ты, милок, так? Ведь у тебя, поди, и раны не поджили еще как следует… Не берегешься. А можно разве?

Заведующая думала, что Елизар читает чего, — прислушалась.

— Я бы вот докторов твоих заставил кряжи-то ворочать…

Заведующая к нему.

— Чем, — спрашивает, — товарищ, интересуетесь?

Он и рассказал. И про опояску, и про «коня», и про «вишню сушеную».

— Ребятам бы, — говорит, — показать. Может, то саменькое бревнышко…

Заведующая отколупнула кнопочки, сняла картину и подает ее Елизару:

— Пусть она им на память будет.

Дома Елизар показывает ее ребятам:

— Вот он, «Владимирьич» ваш… Трудится.

Петру в то время семнадцать уж сравнялось, Настенька на год моложе.

Уткнулись они в картинку и молчат. Петька так ничего и не сказал, лицо только построжело, а Настенька просит:

— Отдай мне, дядя! Я ее беречь буду…

— Ладно, — отвечает. — Покажу вот мужикам, тогда и береги.

Вечером собрались мы, как в обычай за последнее время вошло, сидим, раскуриваем. Никишка наш важничать стал. Фыркает. Дым ему, видишь ли, не поглянулся:

— И как вы, мужики, сирдечную систему не жалеете? Вить яд это! Как есть отрава! Курите, святого духа турите…

Чуть погодя загадки начал загадывать:

— Как взойду я на гой-гой-гой, как ударю я в бюзлель-лель-лель — утки крякнут, берега звякнут, ядро заорет: жив мертвого бьет… Что будет?

Нос с бороденкой завострились вовсе, заповодил он ими, глазок один кривой, другой сощурен, умаслился, хоть ты с него лукавую лису рисуй. Ну, ублажим его, отгадаем. Это, мол, по всей видимости, Никифор Кузьмич на колокольне. Довольнехонек. И что из дырявого мешка, из него сыплется:

— Как пошел я по валюх-тюх-тю…

Заметил Елизара в дверях и недотюхтюкал. Опять на нас наплыл:

— Курить бы, мужики, помене надо! Знаете небось, что Лизар Сергеичу вредно вашу пакость нюхать?!

Тот легонько отодвинул его рукой от стола и говорит:

— Не жалься на мое здоровье. Все мы здесь немочные сидим — за обедом по пирогу мечем. Вождь вот бревна ворочал, а мы все моль в бородах ловим.

— К чему это ты, Елизар? — спрашиваем.

— А вот, смотрите…

Вынул он картинку и пустил ее на круг. Следом разговор потянулся:

— Тяжело, поди… Бревнышко-то вершков восемь в отрубе.

— Хм… Расея народом обеднела… Такая держава на плечах да заграница — брёвна только ему не хватало…

— Чего же они там, товарищи-то его, глядели?.. Не допускать его надо было. Декретом не дозволять!..

— Неслух он, сказывают, был. Всех профессоров вокруг пальца обведет… Обнадежит их — те и сидят, ученые бороды разглаживают. Хватются, а он уж к рабочим куда-нибудь ушмыгнул. Изловят его доктора-профессора, укорять начнут. Вы, дескать, товарищ Ленин, всю нашу медицину под монастырь подводите. Ну он им и покается: виноват, говорит, а только мне без пролетарьяту дыханья не хватает. Вот и убежал опять.

Мирон дольше других в картинку вглядывался — однако ни словинки. «Ах ты, — досадует Елизар, — бирюк сверхчувственный! Когда же ты заговоришь, сом подводный».

В это время картинкой Никишка завладел. Поднес ее к самому огню, щурится и чего-то губами шевелит.

— Чего ты шепчешь там? — спрашивают.

— Да вот… из писания вспомнилось. Спаситель наш, господь Иисус Христос, крест на Голгофу нес, а этого бревно заставили…

Мирона ровно шершень подколол. Вздыбился медведем — и к Никишке. Сошелся лицом в лицо и спрашивает лютым шепотом:

— Кто его заставил, кутья?!

Тот оробел донельзя, голосишко сразу сгугнявился, разжижел:

— А эти… как их… ну, самые… фарисеи, сказать… И… иудеи, то есть…

Мирон ему казанками раза три по лбу стукнул, головой покачал и говорит:

— Эх ты, звон-мякина! Кого ты сравнивать задумал?.. Спаситель-то твой кто?

— Сы… сыне божий…

— Та-ак. Сыне божий. Дальше!..

— Чего дальше?

— Разрисовывай дальше его, спасителя. Ну!

— Непорочно за… а… чат. Чу… чудеса творил… страдал. На кресте распнут.

— Еще чего помнишь?

— Воскресенье, вознесенье, не убий — заповедь…

Прост, прост Никишка, а тут смикитил: заповедь для обороны подкинул: «Не убий», дескать. Оно, верно, и со стороны жутковато было на Мирона смотреть. Как незимовалый медведь разворотился. Да еще собачья яга на нем…

— Верно, кутья. Вознесся. А нам, чадам своим, заповеди оставил. «Не убий», говоришь, сказано? А тюремный батюшка со крестом по камерам ходит да приговаривает: «Целуйте, дети, лик спасителя — завтра утречком на зорьке вас вешать будут». А полковой батюшка первым словом «За веру…» солдата на убийство благословляет, а самодержец православный, помазанник божий залпами, залпами по христовой пастве да шашками, шашками по башкам!.. «Не укради» еще сказано! А кто нашу силу жевал? Кто нашим потом пьян был? Христос нас не человеками — «овцами» назвал, а овец стричь надо. Стрижка не воровство — законный доход. Поп стригет, купец стригет, помещик с заводчиком доят, брынзу варят, царь мерлушки снимает, а урядники да есаулы тушки шомполами разделывают. Дале пойдем… «Не прелюбосотвори» сказано? А нашим прабабкам и здесь Христа утешить нечем. «Барин зовет!» Не пойдешь?! Овцу и в другую скотину переделать недолго. И вот грудь, такую же, какой сын божий вскормлен, сучкины дети иссасывают, а рожденного по образу и подобию божьему «собачьим братом» зовут. «Не прелюбосотвори», а на «веселом доме» красный фонарь горит. При чем тут заповеди, когда полицией дозволено?.. Лжа и фальшь кругом! Он нас в судный день делить собрался: на овец, мол, и козлищ… а мы поделились уж. На овец и волков поделились. Сладенькая плакса — вот он кто, спаситель твой, оказался! Да к тому же дезертир… Отведал земного — на небо вспорхнул. Ждите, мол, протрублю… Две тыщи лет скоро, как «овцы» с неба глаз не сводят! Раздолье волкам!.. А он не трубит. Или труба испортилась, или досыта еще не наплакался, на нас глядя. Как, по-твоему?

Мы сидим — рты пооткрывали… «Дочитался, — думаем, — вымолчался. Гляди, как славно Библию толковать стал…»

Никишка мнется стоит, а Мирон прямо с мохнатками к нему в душу забирается.

— Ну, дак как рассудить?

— По-моему, вирьятно, вся причина… скорей всего… Ну да! Труба подгадила.

Как грохнули мы! Ну, духовенство!.. Отчебучивает чего. Никишка тоже козельчиком зашелся: «Гляди, мол, как ловко я сшутил». Только на Мирона это без воздействия. Просмеялись — опять он к нему подступил.