Учитель (Евангелие от Иосифа)
Шрифт:
Но, видимо, список свой он от этого взгляда укрыл. О чём я и рассказываю. Да, Ильич включил меня в число пятнадцати министров!
И благодарил за чуткость к жене. И — что я уберёг её от раны.
Хотя от позора уберёг я государство, а не эту дуру.
И даже не Вождя. Который к концу тоже осоловел. Не только кукарекать начал, но даже к жене прислушиваться. А она ему накудахтала обо мне гадости. Что я к ней нечуток. И он нахохлился. Прислал записку: не позволю! Я Вождь, а она мне — интимный друг!
Но ведь друзьям дарят духи или шарф, а не гонорею. И почему —
Или когда поселил у себя с самым интимным другом ещё одну блядь. И тоже называл её интимным другом. Предаваясь с ней тем же невагинальным сношениям. И прислушиваясь при этом не к жене, а к граммофону. К «Аппассионате» Бетховена.
Я, может быть, не очень чуток и к классической музыке, но ни с первой женой, ни со второй не позволял себе ничего вневагинального. Даже с Валечкой — только сегодня.
Но я об этом уже написал. Сейчас же рассказываю о том, что уходящая дорога напоминает мне верещанье цикад, а оно — звон телефонов в главные дни.
А тот день был в моей жизни из главных. Хотя мне стукнуло уже 37, именно тогда я и получил впервые работу. Если не считать четырёх месяцев в тифлисской обсерватории. Чего я не считаю. Ибо не за звёздами родился наблюдать.
Потом были другие главные дни. И другие звонки. Напоминавшие мне верещанье цикад. И, стало быть, похороны отца. И дорогу, ведущую в никуда. А на ней — исчезающего в дымке Христа.
В чистом белом хитоне.
29. Трезвость — бесполезное достоинство…
Но в этот юбилейный вечер, во сне, он впервые объявился мне в майорских погонах. И не спешил удаляться. Сам же и затеял разговор о главном.
О конце мира.
Видимо, тоже решил уважить мой юбилей. Или встревожился, услышав речь писателя Леонова. Что настал час отсчитывать время с моего рождения.
Быть может, решился наконец на большой разговор. А почему, собственно, нет? С кем ещё ему говорить? И потом — сам-то он царём так и не стал. В отличие. И дослужился лишь до майора. Тоже — в отличие.
А я — и он это уже видит — не просто ведь царь. Хотя и сам он, правда, не простой учитель. И не ровня ему другие цари или маршалы.
Потому и вошёл ко мне без стука. И закурил мой «Казбек». И развалился в моём кресле. Давя при этом спиной мой новый китель с маршальскими звёздами.
И стал изрекать в глаголах сущие истины.
Когда он договорил про чаши гнева и я бросился к нему с распростёртыми руками, меня поразил не только его вид. Не только погоны на хитоне и фуражка со звездой вместо тернового венца.
Более неуместным показался мне звон цикад. Не внезапным и резким, а именно неуместным. Ибо Учитель никуда не удалялся. Сидел за столом — и петлистой тропы рядом не было.
— Куда же ты уйдёшь, — изумился я, — без петлистой тропы?
— Как можно?! — отвечает. — Я не ухожу, товарищ Сталин!
— А почему трещат цикады?
— Это не цикады, — отвечает майор и поправляет на лбу фуражку, чтобы не кололась терновыми
шипами. — Это телефон.И тут во сне я сознаю, что мне это только снится. Никакого Учителя в облике майора! И никакого майора в облике Учителя! Только сон! А на самом деле — ни венца, ни фуражки! Ни цикад, ни телефона!
Но хотя я и повернулся на другой бок, прикрыв себе ухо плечом, цикады не унимались. Не перестали тревожиться. Звенели точно как на кладбище. Когда от меня уводили отца. Точно как в траве на обочине белой дороги. Когда уходил от меня Христос.
Я испугался за себя, собрался с силами и попятился назад. Вышел из сна.
И увидел мой диван. А на нём себя. А на себе кальсоны. И почувствовал, как затекла рука. И услышал, как трещит телефон. И вспомнил, что мне 70 лет. И что в 70 лет с дивана поднимаются кряхтя. И несмотря на возраст, хотят пожаловаться маме. На то, что не дают поспать.
— Товарищ Сталин, это, извините, Орлов! — сказал Орлов.
— Почему Орлов? — буркнул я. — Почему не Лозгачёв?
— А он — вы же видели… И добавил ещё… Праздник…
— Ты, получается, опять самый трезвый?
— Единственный, Иосиф Виссарионович!
— Трезвость — бесполезное достоинство, Орлов! Особенно — когда единственное.
— Я знал, что вы спите, товарищ Сталин, и очень извиняюсь… Но — события!
— Говори!
— Во-первых, гости уже прибыли. Из Китая… Ну, не оттуда, а с вашей другой дачи. Товарищ Мао прибыл, с одним словом! То есть — одним словом. Но — с одним переводчиком…
— Скажи ему, что прибыл раньше времени.
— Он знает, но говорит, что — умышленно. Надеется переговорить с вами до прибытия других гостей. Говорит — очень важно!
— Ты идиот, Орлов. Ты работаешь у меня не для того, чтобы верить Мао. А чтобы Мао не будил меня.
— А я, товарищ Сталин, не потому беспокою, а потому, что… Вы сами велели звонить в любой час, когда — разговор.
Я остыл:
— А кто теперь? И с кем?
— Товарищ Берия с товарищем Молотовым.
— Теперь уже с ним?
— Так точно, Иосиф Виссарионович.
— Тогда ты прав, Орлов, — кивнул я. — Что разбудил.
— Спасибо, Иосиф Виссарионович! Перевести вам?… К вам?
— Переведи! А Мао скажи — сплю. То есть — скажи переводчику. Пусть он тоже переведёт.
— Ясно, товарищ Сталин. Но почему «тоже»? Кто ещё?
— Ты. Ты ведь тоже должен перевести.
— Но я же — не словає. Я линию перевожу.
— Это я так. Шучу.
— А-а-а! — расхохотался Орлов.
— И ещё!
— Да, Иосиф Виссарионович?
— Власик звонил?
— Звонил… Но…
— Ну, чего мнёшься?
— Он тоже немножко того… Тоже приложенный…
— Почему «тоже»? Кто ещё?
— Как Лозгачёв… Но ведь праздник, товарищ Сталин…
— Говори!
— Доложи, говорит, товарищу Сталину, что нашёл его и везу… К столу… Как вам сказать…
— Скажи, как он сказал!
— Везу, говорит, майора Христа… Иисуса, товарищ Сталин…
— Отлично, Орлов!
— Да?
— Да. Переводи!
30. Долгожительство — дело вкуса…