Учитель истории

На приеме тема одна — покорение Крита, и вопрос один — когда же прибудет национальный герой, полководец Никифор? И при этом вопросе все ищут глазами Мниха, что же он скажет по этому поводу? А Мних пожимает плечами, сторонится всех, вскоре и вовсе исчез, а прием продолжался до самого утра, и под конец, охмелев, разговор был о том же — да не о том; сколько богатств захвачено, как поделено, попадет ли что в казну, и как казной распорядится бывший раб империи Бозурко, ныне фаворит императрицы, явный ставленник Зембрия Мниха?

Сплетен, разнообразных и новых, было так много, что Ана, действительно, не рассчитала своих сил, и после приема у нее случилось недомогание. Отяжелевшая телом, она надолго слегла, и только став матерью, впервые встала.

Мних, и так завсегдатай в доме Аны, теперь здесь пребывал почти постоянно. Весть о сыне он встретил с ребяческим ликованием:

— Назовем как пророка — Моисей! — видимо, задуманное предложил он.

— Имя положено давать отцу, — урезонила Ана доктора.

Астарх дал сыну имя — Остак.

— На каком это языке? — возмутился Зембрия.

— На чеченском, — не без злобы отвечала Ана.

— Ну, да ладно, в этом уступлю, — радостно потирал ручки Мних, и следом жалобно. — Небось, уговор ты помнишь?

Ана низко склонила лицо, круглые капли слез стали падать на сына, крепко прижатого к груди.

— Пока кормлю — не отдам, — глухим голосом молвила Ана, еще на что-то надеясь.

— Конечно, конечно, — на все согласен счастливый доктор, — только позволяй и мне хотя бы понемногу с ним играть.

И какое там понемногу! Зембрия даже помолодел, до того он счастлив, все время с Остаком возится. А Ана ревнует, это вынести не может, и чтобы хотя бы этого не видеть, уезжает из дома, у нее и вправду много запущенных дел. А однажды Аза, побывавшая везде на Востоке и знающая многие языки, как-то удивленно сообщила:

— Ты знаешь, Ана, а доктор наедине с ребенком останется, только на иврите ласкает, и все время нескладную песенку поет — «вот-вот какую-то мессию заберем и отсюда навсегда уплывем».

— Я ему дам — «уплывем»! — бесится Ана, но самому Мниху так сказать не смеет. Правда, с тех пор пытается она доктора наедине с Остаком не оставлять и разговаривает с сыном на чеченском. А доктору вроде все равно, заражен он ребенком, только вот при матери ласкает на греческом:

— Ой, ты мой беленький, ой, ты мой синеглазый, ой, ты мой золотоволосый карапуз! Ну, просто чудо — весь в родителей!

— А в кого он еще должен был быть? — возмущается Ана. — Иль как Вы — смуглый, черноглазый?

Зембрию этот тон не задевает, и он, играя с ребенком, вроде о своем:

— Вот скажи мне, Ана, столько я к тебе молодцов-красавцев подсылал, а ты на своем Астархе уперлась. Почему?

И чтобы насолить Зембрия, она вызывающим тоном дерзит:

— Ласка женщины — в ушах. А ласки в жизни женщины — всего две: в детстве — от матери, и в ложе страсти — от мужчины; и только тот мужчина хорош, что шепчет на ухо — языком матери, — с этими словами она вырвала сына из рук Мниха, и не выдержав. — Более не смейте с ним разговаривать на непонятном языке.

— Это язык Бога.

— Да, только Вас Бог понимает?! — и чуть погодя, сильнее прижимая к себе сына, уже просящее. — А может, дочь? Ведь у Вас вроде по женской линии родство.

— Хе-хе, — с виду невозмутим Мних. — И по женской линии — тоже… А сын — есть сын, всегда…

— Не отдам! — впервые вслух взбунтовалась Ана.

— А я и не отбираю, — вроде отступился Мних. — Мы ведь почти вместе живем — как родня. — И чуть погодя, вновь забирая у матери ребенка. — И все ж — от договоренностей отступать негоже.

— Хоть убейте, а сына не отдам, — теперь уже прорвало Анну.

— А я и не отбираю, — вновь уступчив доктор, а Остак у него на руках. — У-у-х! Как ты похож на мать! Просто чудо мое, заменил он тебя. — И может, позабывшись, заигравшись, а может, нарочно. — А в Европе все такие светловолосые да синеглазые.

— Не нужна мне ваша Европа!

— Она еще не наша… будет, мы там все купим… А Богу они уже нашему молятся.

— Кто это «мы»? — аж дрожит Ана.

— «Мы» — это мы, — невозмутим Мних. И резко переводя тему. — Ой, чуть не забыл! Нам надо готовиться. Ты, Аза, Астарх и Бозурко, ну и я, все мы приглашены на ипподром в царскую ложу. Будет грандиозное чествование прибытия Никифора… Вот видите — вы, кавказцы, покорили Константинополь!

— Ха-ха-ха! — леденящим смехом натянуто засмеялась Ана. — «Покорили»! Уж Вы-то, Зембрия, знаете, кто кого покорил. Знаете, что именно по прихоти Константинополя, чтоб здесь кое-кому жилось жирнее, истребили всю мою семью, нас загнали в рабство, изувечили, растлили.

— Знаю, Ана, знаю, — грустно ответил Мних, — и моих перерезали, даже детей… А за что? За иную веру. А у самих вера одна — деньги, и идея одна —сладострастие. И сам я много лет даже из дому выйти не смел… Не-е-т, ты права. Нет никакой морали у империи, окромя как поедать окружающих, при этом сгнивая изнутри… И у нас не должно быть никакой моральной ответственности перед этим государством. Значит, надо их же методами бороться, иначе перережут и нас … и Остака… Мы должны присутствовать на чествовании Никифора, тем более, что нашей заслуги в этой победе немало, а поболее, чем всех остальных.

— Я не в форме, все костюмы малы, — еще пыталась воспротивиться Ана.

— О-о! Побойся Бога! — сразу же просияло упитанное лицо Мниха. — Поверь мне, ты стала еще очаровательней, скажем, женственнее… Да, и еще, я специально из Европы пригласил лучшего художника, чтоб нарисовать твой портрет.

— Зачем мне это?

— Это надо мне… и не только мне, — последнее он сказал вполголоса, и при этом Ана впервые заметила на лице Мниха какое-то отстраненное, тоскливое выражение — его мысли явно убежали далеко-далеко вперед…

* * *

В тот год зима в Константинополе выдалась на редкость суровая, затяжная, морозная, снежная. Как раз с началом весны прибыл к столице Никифор, а все дороги развезло, все раскисло, пообломалось, грязь по колено, не пройти, не проехать. По указу властей в городе собрали более десятка тысяч рабов, и они, без сна и отдыха, без еды и питья двое суток таскали от ближайшей каменоломни щебень и камни, все вычищали, выравнивали, буквально облизывали. И двое этих суток в городе в порту слышны были свист кнутов, ругань надсмотрщиков, и за эти сутки очень много рабов померло, и никто их не считал, и хоронить не хотели. Правда, была идея скинуть в море — корм будет рыбам, да вроде посчитали негуманным — приказали живым рабам собрать в кучу мертвых и поджечь, чтоб зараза не плодилась.