Учитель. Назад в СССР

Отнёс ведро к ближайшим зарослям травы, сгонял в нужник, заодно оценил масштаб катастрофы. Домик неизвестного архитектора резко стал первым в списке срочных дел. Да и зима не за горами, не помешает утеплить.

Ну а после пошёл плескаться, экономя воду, умываться и чистить зубы. Сначала, правда, хотел гигиенить с помощью пальцев. Не привык пользоваться чужой зубной щёткой. А потом всё-таки сообразил: тело-то не моё, а Егора. Получается, что щётка его вроде как моя теперь, так что можно пользоваться. Своя же вещь, знакомая этому телу.

Ну а дальше, всё как в песне Высоцкого:

'Вдох глубокий, руки шире.

Не спешите — три, четыре!

Бодрость духа, грация и пластика!

Общеукрепляющая,

Утром отрезвляющая —

Если жив пока ещё, гимнастика!'

Я наслаждался свежестью и звуками деревенского утра, с удовольствием разминаясь в собственном дворе, прислушиваясь к голосам соседей, и строил планы на день. И тут мою размеренную тренировку нарушил нарастающий шум.

Прислушиваясь и пытаясь понять, что происходит на деревенской улице, я доделал отжимания на импровизированной перекладине, спрыгнул, отряхнул руки от ржавчины и двинул в сторону своего ведро-душа, чтобы ещё разок ополоснуться.

В этот момент возле моего забора образовалась галдящая толпа, которую возглавляли Митрич и Степанида. За ними толпились женщины разных возрастов, пару мужичков и толпа ребятишек. «Странно, что без председателя», — подумал я, и тут же нарисовался Иван Лукич на своём неизменном «виллисе».

— А я тебе говорю, ты виноватая! — разорялся Митрич. — Это ж додумалась, притащила гроб в чужой дом. Люди добрые, где это видано, чтоб гроб на себя примерять? — патетически воскликнул дядь Вася, размахивая незажжённой сигаретой.

— Да замолчи ты, конь плешивый, — отмахивалась от него Степанида. — С чего бы учителю помирать? Парень молодой, сильный. Красивый, девки, как мой Коля в молодости! — описывала меня баба Стёпа. — Привиделось тебе с пьяных глаз, и все дела! — припечатала старушка.

— С утра не употребляю, — гордо оповестил односельчан Митрич. — И тебе не советую, Степанида, — ехидно бросил в сторону бабульки.

— Ах, ты, пёс блохастый! — вскинулась тётка. — Ты посмотри на него! С вечера зенки залил с Рыжим, а с утра ему черти мерещатся.

— Какие черти?
– и возмутился Митрич. — Говорю же: помер учитель! Лежит в гробу, сам весь белёхонький. И, главное дело, голый! — доверительным громким шёпотом сообщил он толпе.

— Го-олый? — протянул приятный женский голос. — Эх, бабоньки, что ж так не везёт-то! Как мужик голый и красивый, так сразу и труп тебе.

Дамы дружно рассмеялись.

— Митрич, так, а может правда, привиделось тебе с похмелья-то? А? — поинтересовалась грудастая дама в цветастом платке с половником наперевес.

Интересно, половник она для защиты от меня помершего притащила? Или просто собралась за толпой, пополнив ряды любопытствующих сплетниц?

— Да что б тебе, Клавка, репей на язык прилип, ежели я вру. Я ж говорю: пришёл с утра, молочка принёс учителю-то нашему, сальца кусочек да хлебушка, голодный-то поди, а у Таисии шаром покати. Ну, оно и понятно, померла-то давно, какое уж тут хозяйство, — начал издалека Митрич.

— И где-то молочко? Врёшь, поди, старый хрыч? — недобро прищурившись, поинтересовалась Степанида.

— Так выронил, — печально свесив голову, ответил дядь Вася. — Испужался, да и побег. А туесок-то и выронил где-то тут в траве.

— Ну, положим, не врёшь, — припечатала бабулька. — Дальше-то что?

— А дальше, — Митрич воспрянул духом. — Дальше я к окошку-то, значитца, подошёл. Мало ли, спит человек, то-сё, третье-десятое, — развёл руками мужичок.

— Дальше, — тётка Степанида не давала дядь Васе свернуть с пути рассказчика в дебри ненужных подробностей.

— Ну и вот… заглянул в окно… ба-атюшки! А там лежит наш учитель в гробине Степанидиной! Белый чисто снег! Голый! И цветочки вот так в ручках своих держит.

Дедок прикрыл глаза, задрал голову, сложил руки на груди, показывая, как я лежал с утра в домовине. Про букетик это он точно приврал. Прибрал я его на подоконник, не зная, куда выкинуть.

— Митрич, ты чего спозаранку нард баламутишь? — недовольно рыкнул председатель.

Звениконь сначала послушал, а уж потом обошёл толпу и встал напротив сказочника Василия Дмитриевича.

— Лукич! Бяда у нас! Учитель помер! — трагически голосом заявил Митрич, стянул картуз и свесил голову.

— Да что ты несёшь, старый пень! — враз побледнел председатель. — Ты с чего глупость такую взял? А? приснилось чего? Так пить меньше надо! Вот и не будет сниться! — присоветовал председатель Митричу.

— Чё сразу пить? Не пил я! Трезвый! На-ка вот, хошь, дыхну! Ха! — и Митрич дыхнул, быстренько придвинувшись к Ивану Лукичу, да так, что тот не успел отпрянуть. Председатель поморщился недовольно, затем удивлённо вскинул брови и протянул:

— Ты гляди-ка, и вправду не пил. Ладно, пошли, будем разбираться с твоим покойничком.

— Чего это он мой? — возмутился Митрич. — Обчественный он.

— Это ещё почему? — удивился Звениконь.

— Ну так, знамо дело. Учительствовать приехал, работа важная, обчественная. Стало быть, всё.

— Что всё? — с подозрением уточнил Иван Лукич.

— Стало быть, всё, что с Ляксандрычем приключится тоже обчественное дело, — серьёзно ответил Митрич.

— Разберёмся, — сказал, как отрезал председатель, и развернулся в сторону калитки.

Толпа дёрнулась за ним.

— Стоять! — рявкнул Иван Лукич, сообразив, что любопытные деревенские граждане потянутся следом за ним. — Так, Митрич, и ты, Степанида, со мной. Остальным ждать здесь, за калиткой! — приказал председатель. — Анна Сергеевна, ты за старшую.

Спокойная крупная женщина с косой вокруг головы, в чистом ситцевом переднике сурово кивнула, окинула взглядом притихшую толпу и перекрыла широкой спиной подходы к калитке.

— Так, это, Лукич, — занервничал Митрич. — Оно того-самого… Участкового звать надо… такие дела… — развёл руками дядь Вася.