Удачливый крестьянин

Часть восьмая

Наше путешествие было долгим, но весьма приятным: тщеславие, этот сладкоречивый тиран, чья власть над моим сердцем возрастала с каждым днем, хоть и не поработило его до конца, доставляло мне ни с чем не сравнимые радости – до того счастливого мига, когда я удалился от житейских бурь и треволнений. Должен признать, что в жизни моей, если угодно, было много счастливых обстоятельств, но ведь счастье наше зависит целиком от состояния души; только тогда, когда все наши желания исполняются, не успев зародиться, можно говорить о полноте блаженства. Если мне было приятно сознавать, что я вышел из ничтожества и стал богатым, то еще приятнее было, что все вокруг наперебой доказывали мне вновь и вновь, какие великие преимущества выпали мне на долю, и вот это, думается мне, можно назвать вершиной благополучия.

Да, куда бы мы ни прибыли, вся округа встречала нас с почетом и уважением. Эти знаки дружбы и восхищения, конечно, были чисто внешними, но меня и это вполне удовлетворяло. Я еще не знал тогда, что страсти бушуют повсюду. Я не подозревал, что провинциальные дворяне, сидя в четырех стенах своего замка, делают свою провинцию ареной тех же грехов, какие в столице тщеславие выставляет напоказ. Париж дает для этого больше поводов, зато в деревне, где таких поводов меньше, за них хватаются еще более рьяно. Мои иллюзии поддерживались еще и тем, что мы весьма быстро проезжали все эти места и я не успевал узнать людей, которые спешили приветствовать нас или которым мы сами отдавали визиты. Поместья моей молодой супруги, госпожи де Вамбюр, содержались в порядке и не требовали от меня больших забот. Оставалось только желать, чтобы такой же порядок сохранялся и в дальнейшем. Все угодья были отданы в умелые руки, и фермеры, работая на благо своей госпожи, не забывали и себя, [113] пользуясь тем, что никто их не стеснял. Так что все шло хорошо, и большего не приходилось требовать.

113

Фермеры, работая на благо своей госпожи, не забывали и себя. – Эта картина счастливой сельской жизни, которую рисует автор продолжения, является типичной буржуазной утопией и ни в коей мере не соответствует реальному положению французского крестьянства в XVIII в. Даже при очень рациональном ведении хозяйства и в самые удачные по урожаю годы французские арендаторы едва сводили концы с концами: дробность и чересполосица крестьянских наделов, обилие всевозможных налогов, затрудненность сбыта из-за разнообразных заградительных пошлин – все это обрекало французское крестьянство на полунищее существование. Известно сделанное Лабрюйером описание французского народа, потрясшее Пушкина: «Порою на полях мы видим каких-то диких животных мужского и женского пола: грязные, землисто-бледные, иссушенные солнцем, они склоняются над землей, копая и перекапывая ее с несокрушимым упорством; они наделены, однако, членораздельной речью и, выпрямляясь, являют нашим глазам человеческий облик; это и в самом деле люди. На ночь они прячутся в логова, где утоляют голод ржаным хлебом, водой и кореньями. Они избавляют других людей от необходимости пахать, сеять и снимать урожай и заслуживают этим право не остаться без хлеба, который посеяли» (Лабрюйер. Характеры, стр. 263). К середине XVIII в. в этом отношении мало что изменилось.

На каждом шагу меня ждали новые удовольствия. Присутствие молодой жены, горячо любимой мною и нежно любившей меня, общество господина д'Орсана и очаровательной д'Орвиль, – все, казалось, соединилось, чтобы придать блеск моей триумфальной поездке по местам, сеньором которых я стал: несмотря на всю уверенность в себе, порожденную самолюбием, я понимал, что при этом вельможе, который всем рекомендовался как мой друг, соседи поневоле держались в границах, которые они в других обстоятельствах непременно бы перешли. Эта мысль скоро подтвердилась.

Спустя некоторое время граф покинул нас, так как мы проезжали поблизости от одного из его поместий, где требовалось его присутствие. Я сразу же заметил, как мне его не хватает и насколько труднее мне стало добиваться от моих соседей тех знаков уважения, которые так мне льстили со дня нашего отъезда из Парижа.

Итак, я пока знал провинцию лишь с приятной стороны. Но вот жена моя как-то упомянула название одной деревни, которую приобрела незадолго до нашей свадьбы; прежняя владелица ее, некая вдова, умерла в монастыре.

Как я был поражен, услышав название деревни, куда я скоро приеду и где буду хозяином и господином! Ведь жители ее еще помнили, как я ушел оттуда с кнутом в руке! Должен сознаться, мое самолюбие вдруг воспротивилось этому; мне было неловко, сомнения меня одолели. Я хотел их побороть, но тщетно, и решил открыть жене смущавшие меня мысли.

– Я не утаил от вас, – сказал я ей, – ни сословия, в котором я родился, ни кто мои отец и мать. Вы знаете, что я родом из той деревни, которую вы купили. Я не боюсь появиться в тех местах, где мои родители жили в честной безвестности; но не возмутится ли ваша гордость, когда дядюшка Люк и тетушка Жанна кинутся меня обнимать, а вас назовут невесткой?

– Напрасно вы тревожитесь, – ответила моя жена. – Ваши родители занимают в моем сердце то же место, которое отдано вам. Вы увидите, что я снова стану ласковой и приветливой, хотя сочла нужным держаться иначе во время нашего путешествия.

– Должен сознаться, – сказал я, – я заметил эту перемену и именно поэтому не совсем спокоен. В Париже вы были всегда ровны, добры, просты в обхождении, словом, очаровательны; а в ваших владениях вы держитесь гордо, чтобы не сказать – надменно. Вы словно считаете каждый свой шаг, взвешиваете каждый поступок; мне показалось даже, что вы порой остерегаетесь ответить излишне любезно на любезность и что вам даже неприятно, когда я со всеми учтив, видя в том свой долг.

– Вы правы, – прервала она меня, – этому научил меня опыт. Я хорошо знаю, каковы сельские дворяне; они и раньше не могли примириться с тем, что оказались моими вассалами; звание вашей супруги не может возвысить меня в их глазах; они знают ваше происхождение, не сомневайтесь (ибо любопытство – в характере сельских дворян); появилось новое лицо в провинции, надо выведать, какого оно ранга, каково его звание, какова его родословная и соответственно определить свое поведение; они знают все про нас обоих и поэтому, не сомневайтесь, одна лишь вежливость заставляет их отдавать нам почести, которых тщеславие ни за что бы не допустило. Я уже изучила нравы наших соседей, и в этом вся причина. Если бы я не боялась нечаянно обидеть вас, я посоветовала бы вам последовать моему примеру; но тогда мне пришлось бы упомянуть о вашем происхождении, что могло быть вам неприятно. Зато с вашими родителями мне не придется себя принуждать: они любят вас. Если они будут нам рады, я первая отвечу им лаской и вниманием.

Это рассуждение показалось мне разумным. И правда, – думал я (быть может, судя по себе), – вот перед нами некий человек; если он сознает какое-либо преимущество перед своим соседом, он будет его скрывать лишь с величайшим сожалением и все-таки время от времени постарается дать его почувствовать. С людьми надо быть постоянно настороже, ибо они тем крепче держатся за свои привилегии, чем меньше имеют на них права. Дворянин, похоронивший себя в деревне, чванится своими старинными титулами, которые заслужены не им; он тщится не уронить свое звание, прибегая к средствам, которые тоже не в его возможностях. Главное дело – предки. Тщеславие подсказывает, что надо разузнать, у кого какие предки, а мне похвастать нечем. Жена моя в этом отношении недалеко ушла от меня. Вот почему она держала себя так высокомерно; она строго соблюдала правила вежливости, но и только.

Если кого-нибудь все это удивляет, то я, зная сердце этой женщины до самых его сокровенных глубин, могу сказать, что иначе поступать она не могла.

– В самом деле, – говорила она иногда, – наша манера держать себя в городе или в деревне не может быть одинаковой. В городе люди привыкли думать, там вежливость завоевывает сердца, а чванство отталкивает их; в деревне же человек находится во власти своей дворянской спеси; он не хочет мириться с тем, что судьба загнала его в какую-то дыру; душа его бунтует, ибо не может проложить дорогу тщеславию и цепляется за всякий повод, чтобы дать ему выход. Деревенский дворянин думает, что таким способом он борется с несправедливым пренебрежением общества. Малейшее проявление любезности в других он считает признаком слабости и подтверждением своего превосходства над ними; и он пользуется этим, чтобы возвысить себя и унизить вас.

Я счел это рассуждение совершенно правильным и решил в дальнейшем поступать согласно ему. При встрече с надменными людьми я напускал на себя важность, но кто держал себя смиренно, мог быть уверен, что я протяну руку, чтобы помочь ему подняться. Не знаю, все ли мои читатели одобрят такое поведение, но время показало, что оно, во всяком случае, было предусмотрительным.

Итак, вскоре мы прибыли в деревню, где я еще недавно опасался показаться. Конечно, я волновался; но каково было мое удивление, когда я увидел, что все жители деревни, вероятно, по приказу моей дорогой супруги, явились в полном параде встречать своего нового сеньора!

Вот как бывает! Мои прежние товарищи, которые некогда считали бы, что для меня довольно чести воскликнуть при встрече: «Здорово, Жакоб, как дела?» – теперь встречали меня восторженными кликами и знаками почтения. Все на меня смотрели, но никто как будто не узнавал. Вероятно, им трудно было поверить в совершившуюся перемену – вот в чем коренилась причина этого ослепления. Лицо моего брата им, по-видимому, запомнилось лучше: многие поклонились ему с нескрываемым удивлением. Не странно ли? Это предпочтение даже немного задело меня. Я думал про себя: он уехал из деревни раньше, чем я, а его еще помнят; значит, он завоевал место в их сердце, а меня они только уважают. Эта мысль несколько омрачила мою радость.