Удивительные приключения Яна Корнела

Однако нам недолго позволили любоваться этим зрелищем. Нас повели теперь к молу, у которого стоял на якоре большой корабль. До сих пор я видел только речные суда, а их вошло бы в этот корабль несколько штук.

— Это галера, — сказал Криштуфек.

Она была ужасно длинная; но довольно узкая и плоская. Когда мы приблизились к ней, я смог рассмотреть ее получше. Впереди у нее торчал длинный таран, который вырастал из плоской треугольной палубы, покрытой небольшим навесом. На этой же палубе стояла грот-мачта. От носа к кормовой части тянулся низкий тент, под которым согнувшись мог проходить человек; за тентом, кроме фок-мачты, возвышавшейся почти у самой кормы, рассмотреть с берега больше ничего не удалось. Корма в свою очередь возвышалась над основной частью корабля; на ней был полуют с плоской крышей и перилами. На задней палубе виднелось большое колесо кормчего с рукоятками для управления. Что меня более всего поразило, так это, по меньшей мере, два десятка весел, уныло свисающих у борта, каждое из которых было раза в четыре длиннее меня. Неужели нам придется ими грести?..

Затем корабельщики положили несколько досок на край борта галеры и погнали нас по ним. Я брел, спотыкаясь, по этим скользким и шатким доскам, впервые заглядывая в помещения корабля и рассматривая место своей новой службы. Длина галеры была в восемь раз больше ширины, и между малой, передней, палубой и кормой масса поперечно расположенных сидений, в каждом отсеке по два против двух других, но они были устроены не перпендикулярно к оси корабля, а немного наискось, как растут иголки на пихтовой ветке. Над каждой парой сидений торчал конец весла, просунутого через дыру в борту галеры. Двадцать четыре весла торчали с левого борта и столько же — с правого. Между снастями, от кормы до носовой части, возвышался дощатый мостик, разделявший сидения на правобортовые и на левобортовые.

Наши проводники грубо толкали нас с прибортовых дорожек, и мы скользили, скакали и падали прямо внутрь корабля. Там уже находились надсмотрщики, которые стали тут же разбивать нас на группы по семи человек и разводить по веслам. На сидения, обращенные к корме, они сажали по четыре человека, а на противоположные — по три. Рассадив нас у весел, корабельщики приказали нам не подниматься и терпеливо ожидать, пока они не закуют нас в кандалы и не прикрепят цепью. На плоском полу, прямо у сидений, были прибиты бруски, очевидно предназначенные для того, чтобы опираться в них ногами во время гребли тяжелыми веслами. Но они служили не только для того. К этим брускам корабельщики стали Приковывать наши ноги! Надев на щиколотки железные кольца, они замкнули их на замок вместе с короткой цепью, прикрепленной к брускам.

Когда на нас надевали кандалы, вокруг поднялся грохот, точно в огромной кузнице. Через минуту все мы были прикованы к галере. Только теперь мы стали настоящими галерниками.

Я сидел лицом к корме вместе с двумя арабами и одним негром. Криштуфек был прикован прямо напротив меня, между двумя белыми, один из которых, очевидно, отбывал наказание, — его голова была обрита наголо, так же, как у нас, другой, — у этого часть волос была подстрижена высоко над ушами, а остальные завязаны в хохол, — по-видимому, преступником не был. С последним мы быстро разговорились. Это был француз, довольно хорошо болтавший по-немецки, и его присутствие оказалось для нас исключительно полезным. Он обладал богатым опытом и плавал на галере уже не первый раз. Его советы в будущем помогли нам избежать многих ударов бича надсмотрщика.

Наша надежда на скорое отплытие, к сожалению, не сбылась. Казалось, что мы только сменили камеру в баньо на кандалы галеры. Однако нам удалось при этом приобрести и немалую выгоду, — так, по крайней мере, показалось всем вначале. Мы дышали и никак не могли надышаться свежим воздухом, идущим сюда с моря и проникавшим к нам сверху, поскольку над нами не было никакого навеса. Хотя мы не видели ни берега, ни самого моря, — нам мешали высокие борта корабля, — но уже то, что мы могли смотреть на голубой небосвод, следить за движением облаков и полетом чаек, в сравнении с мраком тюремного заключения казалось нам великим счастьем. Француз же только посмеивался над нашим восторгом и говорил:

— Во время ливня или холодного шторма вы увидите и оборотную сторону медали.

— Неужели нас не станут расковывать на ночь?

— Разве нас не будут сменять у весел? — удивлялись мы.

— Чего вы только не придумаете! — усмехнулся он с горечью. — Вас будут сменять через шесть или десять часов лишь во время плавания на далекие расстояния. В остальных случаях — нет причины отвязывать вас. Галеры редко уходят в открытое море; при непродолжительной гребле вдоль берега у вас найдется время и для короткой передышки. По ночам корабль становится на якорь, наши отсеки покрываются холстом и цепи достаточно длинны для того, чтобы мы могли прилечь на сидении или на полу. Впрочем, сегодня вечером каждый из вас получит по одеялу; кому повезет, — тому достанется такое, которое стиралось год тому назад…

Слушая его, Криштуфек даже слегка побледнел.

— Но разве можно превратить отсек в отхожее место?

— Можно… — ответил француз. — Не думаешь ли ты, что надсмотрщики будут бегать взад — вперед и открывать каждому галернику его кандалы… Обрати внимание на пол — он гладко выструган и натерт воском. Один раз в день его поливают из ушатов, и вода смывает все нечистоты в особую дыру. Вот так делается тут.

Короче, вы привыкнете к этому раньше, чем вас освободят от кандалов, а снимут их только тогда, когда галера будет не нужна и вас снова загонят в баньо. На сколько лет вы осуждены?

Мы не знали этого. Когда же рассказали французу о причинах нашего ареста, тот только кивнул головой и спокойно сказал:

— Тогда, значит, пожизненно. Но вы не вешайте носов раньше времени. На галере все равно никто не выдерживает более двух лет.

Когда я немного очухался после такого объяснения, я готов был убить этого детину за его ответ, — так рассердил он меня. Но у него не было на уме ничего дурного. Француз ни в ком из нас не подозревал более притерпевшихся ко всему, чем он сам, и рассказал нам о самых обычных и известных ему вещах. Позднее мы действительно убедились в том, что он вовсе не бесчувственный человек, — наоборот, у него было доброе сердце. Жизнь крепко потрепала этого человека, и ему даже в голову не приходило смотреть на нее через розовые очки или прикрашивать ее. Скоро он оказался для нас настоящей находкой — благодаря ему мы все-таки были немного подготовлены к тому, что ожидало нас впереди.

В ближайшие же дни мы убедились в истинности слов француза. Нас спокойно оставили торчать у наших весел, и первые ночи на дубовых досках сидений и пола были значительно тяжелее тех, что мы провели на соломе портовой тюрьмы. Наши одеяла были ветхие, дырявые, и, только с трудом преодолев отвращение, можно было закутаться в эту грязь. Вдобавок, на моем одеяле оказались свежие пятна крови. Полог, который натягивали над нами ночью, очень плохо защищал нас от холода, зато хорошо сохранял спертый воздух.

Теперь мы могли наблюдать за последними приготовлениями на галере перед ее отплытием. С помощью рычагов на носу корабля была установлена довольно большая пушка. Ее укрепили на лафете, похожем на ящик с колесами, и установили в конце мостика, который проходил между нашими сидениями до самого форштевня. Та часть мостика, которая вела от грот-мачты до носа, была обита по бокам досками и образовывала своего рода прочный неглубокий желоб. Нижнюю же часть грот-мачты обложили мешками с шерстью, и француз объяснил нам, для чего это: после выстрела пушка, стоящая на передней палубе, покатится назад по желобу, и мешки, наваленные у грот-мачты, задержат ее. Потом пушку зарядят и снова выкатят на носовую часть.

— Однажды я собственными глазами видел, как не в меру заряженная растяпой пушка во время отката сломала мачту и свалилась прямо на гребцов.

Что произошло потом, он не сказал, но мы легко могли представить себе это сами.

Затем приволокли еще несколько пушек поменьше и укрепили их на прибортовых дорожках. В сравнении с той пушкой, что стояла на носу, эти пушечки походили на безвредных щенят. Они были поставлены на прочные лафеты, прикрепленные к доскам прибортовых дорожек, — для них не было другого места, куда бы им можно было свободно откатываться. Их заряжали не полным зарядом, и они не могли стрелять на большие дистанции.