Угловой дом

— Посмотри!

И побежал, перепрыгивая через грядки.

— Целая семья! — он показал мне три сросшихся клубня. — Этот большой — ты, вот это — мама, а самый маленький — я.

Ну вот, и мне перепало от шуток природы…

Наполненные ведра высыпали на утоптанную площадку у забора. Картофельный холм рос на глазах. По мере того как картофель высыхал, жена Василия Петровича — Анна Михайловна сортировала его: в одни мешки шел самый крупный картофель, в другие — средний, в третьи — самая мелочь, на корм скоту. Мешки полнели, выпрямляясь, росли и, как братья, опирались плечами друг на друга. Из мешковины выпирали крепкие кулаки.

Василий Петрович укладывал мешки с крупной картошкой в одноколесную, с высокими бортами тачку и, с натугой толкая ее перед собой, вез сначала вдоль забора, оставляя на тропинке глубокий след, затем по асфальтированной дорожке к дому. В квадратное отверстие в кирпичном фундаменте дома были вставлены две широкие доски, уходившие в подпол. Василий Петрович стаскивал мешок с тачки, развязывал его и, засунув в пасть подпола, ссыпал картошку вниз; скатываясь по доскам, картофель не бился; семенной картофель, не крупный, ссыпали в другое отверстие в отгороженную часть подпола.

Мой сын устраивал себе частые перемены в работе: подбегал ко мне, помогал матери и тете, вертелся возле младшей дочери хозяина — шестнадцатилетней Ларисы, то что-то рассказывал Анне Михайловне или шагал рядом с Василием Петровичем; то оказывался в дальнем конце участка, где собирала картошку старшая хозяйская дочь Василиса, и относил наполовину заполненное картофелем ведро к Анне Михайловне; то вместе с приятелем Василисы, высоким худощавым парнем, работавшим с нею на одном заводе, стаскивал с межи на дорогу ботву, которую потом сожгут. Василий Петрович говорил, что назвал дочь старинным редким именем, чтобы оставить память о своем.

Стояла тишина. Все работали молча и сосредоточенно. Нельзя было терять ни минуты этого погожего, сухого дня.

Я облизывал соль на губах, рубашка прилипла к спине. Я перевалил за вершину усталости и уже не чувствовал ее. Потерялось ощущение времени, мне работалось легко, и только давал о себе знать голод, сосущая пустота внутри. С каким бы удовольствием я съел сейчас ломоть от буханки свежего черного хлеба! Хорошо бы круто посыпать его солью, а еще лучше — намазать маслом, а присыпать солью поверх. И уж совсем неплохо есть его вприкуску с зеленым или нарезанным кольцами репчатым луком. Поешь — и приложишься губами к запотевшей кружке с холодной колодезной водой. Край кружки обжигает губы, и прохлада вливается в тебя. Выпьешь, глубоко вздохнешь и, если не почувствуешь себя в раю, скажи, что я лгу…

Не помню, когда мы кончили работать, как я достал из колодца бадейку воды, чтобы мы могли умыться, — я очнулся за широким столом, посреди которого дымилась в большом закопченном чугуне картошка — белая, рассыпчатая.

Начался праздник картошки.

Когда только успели женщины приготовить столько кушаний из картошки! Картошка, жаренная на свином сале, картошка с луком на подсолнечном масле, нарезанная кружками, кубиками, соломкой. Высящиеся горкой на блюде румяные оладьи — «дранки» из тертой картошки, картофельные пирожки с грибной начинкой…

К картофельным кушаньям шла разнообразная закуска на любой вкус: малосольные и соленые огурчики, густая сметана в глиняном горшке, селедка в кольцах лука, отварная холодная телятина, нарезанная добрыми ломтями, тертая редька; у каждой тарелки лежали пучки зеленого лука с росинками воды на перьях.

Все набросились на еду, нахваливая картошку.

И тут пришли новые гости.

Первой в комнату вошла племянница Анны Михайловны с тщательно уложенной прической из редковатых светлых волос, в модном плаще и покрытых бисером босоножках. Она сняла свой плащ и аккуратно разложила его на высокой, застланной белым покрывалом хозяйской постели. Приятель Василисы придвинул стул, и она села рядом с ними. И только тогда в дверях появилась сестра Анны Михайловны — Альбина Михайловна, знакомая нам еще с прошлого лета. Отдуваясь, с трудом неся свое грузное тело и ни на кого не глядя, она прошла и села во главе стола на место Василия Петровича, который принес себе стул с террасы. Альбина Михайловна поправила очки в тонкой металлической оправе и брезгливо отодвинула тарелку Василия Петровича.

— Мама, почему ты не поздоровалась? Или ты не узнала гостей?

— Познакомят, узнаю!

Сквозь выпуклые стекла на нас глянули круглые, маленькие глаза.

— Это ведь Майя с мужем и золовкой, что у Ани жили в прошлое лето.

— Майя? Какая Майя? Что-то я ее не помню.

— Что же у тебя, крестная, память такая короткая? — Василису задело, что о ее приятеле тетке даже не напомнили. — Мало разве у них кофе выпила с пирожками?

— Ах, Майя! Что-то я ее не вижу… Вот она где! — Альбина Михайловна уставилась на мою жену и неожиданно громко закричала: — Батюшки! Как постарела, похудела!.. Болела, что ли?

— Нет, я не болела, я здорова! Вы меня, наверно, забыли… — Ответ Майи прозвучал по-детски. Как и все женщины, Майя чутко прислушивалась к мнению окружающих о себе. Она сразу сникла и осунулась от этих слов. Лицо ее, радостно светившееся весь день, потухло. Она растерянно улыбалась, пытаясь воспротивиться дурной вести. Согласись Альбина Михайловна с Майей, скажи она: «Да, я стала забывчивой, не узнала», — гнетущая обстановка за столом рассеялась бы. Но не тут-то было!

— Я забыла? Нет, я сразу узнала, не слепая! Вы очень изменились за год, совсем не похожи на себя.

Над столом нависла тишина.

Считая, что разговор о Майе окончен, Альбина Михайловна в том же раздраженном тоне, ни к кому конкретно не обращаясь, продолжала:

— Не могли нас дождаться?! С голоду бы умерли?!

Анна Михайловна вздохнула:

— Мы только что сели за стол… Ешьте… Хорошая картошка уродилась. — Она знала характер своей сестры и не желала новых споров за праздничным столом.

— Попробуем! — Старуха положила на тарелку несколько ломтиков телятины и с неудовольствием начала есть.

К еде, кроме Альбины Михайловны и ее дочери, никто не притрагивался. Все смотрели, как они едят. Дочь, аккуратно отделяя прожилки и жир, нарезала телятину на маленькие кусочки, мать, цепко зажав в руке вилку, откусывала прямо от ломтя, казалось сглатывая непрожеванные куски. Наше молчание явно не пришлось ей по душе. Она обратила свой взор на зятя:

— Что, Василий, барином стал? Уже приехать в город время не выберешь? Телевизор кто обещал починить?

Василий Петрович начал оправдываться:

— Никак не мог… Вот управились с уборкой, теперь приеду, не сердись.

— Не уборка, так еще что-нибудь, вечно отговорку найдешь!

Извиняющийся тон отца и настырность тетки возмутили Ларису:

— Испортился телевизор, звоните в мастерскую. Раскошельтесь — и починят. А отца нечего ждать!

— Говорила я тебе, Анна, не заводи второго ребенка! А теперь слушай речи твоего последыша!

У Ларисы от обиды задрожали губы.

— Приезжают тут!.. — бросила она и выбежала из комнаты.