Угол покоя

– Ну, знаешь ли, – сказал Оливер, когда экипаж скрылся среди дубов. – Такого я никогда раньше не видел.

– Ты о чем? Об их визите? Мне кажется, это всего лишь вежливость.

– Они никому до этого не наносили визитов.

– Это из-за Конрада Прагера. Мистер Кендалл знает, что ты связан с влиятельным человеком.

– Если бы он так высоко ценил мои связи, он бы отпустил меня за тобой на Восток, – сказал Оливер. – И не ввел бы меня в расход с этим ремонтом. Нет, ты ошибаешься. На них произвело впечатление то, что ты художница. Ты, по их мнению, придаешь Нью-Альмадену светский лоск. – Он посмотрел на нее, как мог бы посмотреть на лошадь, которую не прочь купить. – И, между прочим, – сказал он, – ведь правда придаешь.

Ближе к вечеру Сюзан улучила несколько минут и принялась за длинное, в нескольких частях, письмо Огасте. Там было немало словесной ландшафтной живописи, было описание управляющего и его жены. По поводу миссис Кендалл она пишет, что “наружная миловидность и светские манеры делают ее привлекательной и в то же время неинтересной”. О самом Кендалле: “Трудно поверить, что этот рудник, самый большой на свете – Оливер говорит, там двадцать семь миль подземных выработок, – держит под своим абсолютным деспотическим управлением этот маленький, тихий в обращении человек и что вся будущность того, кто ему подчинен, зависит от его прихоти. К счастью, он, судя по всему, ценит Оливера высоко, а Оливер, я горда сказать, ведет себя в присутствии начальника как подобает мужчине. При всей его доброжелательности я не могла полностью забыть, что он вынудил Оливера потратить все до цента на ремонт и переделку дома, хотя это должно было составить часть его жалованья, – а теперь он хвалит этот дом, находя его очаровательным”.

Вечером они ужинали с нижними эшелонами нью-альмаденского общества – с младшими инженерами, учащимися колледжей и “наземными мастерами”, которые квартировали у мамаши Фолл. Я не думаю, что обстановка третьеразрядного пансиона была Сюзан более приятна, чем потуги Кендаллов на утонченность, но, по крайней мере, никто тут ничего на себя не напускал, и Оливер чувствовал себя с ними непринужденно. Разговор был более или менее поровну об инженерных делах и о незаслуженном счастье Оливера. Нарочитыми своими шутками, громогласными и в то же время застенчивыми, эти люди вызвали ее сочувствие, она подумала, что они одиноки, но не сочла их пригодными для дружбы или приятельства. Когда получила возможность добавить несколько абзацев к письму Огасте, она написала, что они “люди достаточно милые, чтобы иногда с ними видеться, но не такие, чтобы я могла к кому-либо по-настоящему привязаться”.

Несмотря на квакерское происхождение и фермерское воспитание, ужасная снобка ты была, бабушка, хотя по добросердечию наверняка не позволила никому из этих молодых людей увидеть твой снобизм. Отчасти из-за твоих успехов в искусстве, а в большей степени из-за влияния Огасты и Томаса Хадсона культ утонченности соринкой засел у тебя в глазу, и пока слезы не вынесут его вон, тебе еще тереть и тереть этот глаз, ему еще зудеть и зудеть, краснеть и краснеть.

После ужина сидели на веранде пансиона, беседовали, покачивались в креслах, дышали вечерней прохладой с примесью запахов из поселка корнуольцев, и тут подошли двое шахтеров и жестами позвали Оливера спуститься. Звучали сдавленные смешки, бросались хитрые взгляды на веранду.

– Эй, послушайте, – обратилась к ним мамаша Фолл, – что вы там затеяли?

Они торопливо поручкались с Оливером и быстро ушли. Оливер вернулся на веранду, с улыбкой стал позади кресла Сюзан и принялся ритмично его подталкивать, так что она вновь и вновь, качнувшись вперед и тронув подошвами пол, возвращалась спиной к его ладоням.

– Нам надо идти, – сказал он.

Молодежь вознегодовала, мамаша Фолл была задета. Сюзан покорно встала, плохо понимая, что происходит.

– Тут хотят устроить нам шаривари, кошачий концерт, – сказал Оливер. – Я дал им на пару бочонков пива. Так что теперь забираю Сю домой и баррикадирую дверь.

Они запротестовали. Никому в поселке и в голову не может прийти никакого непотребства по отношению к супруге инженера-резидента. Даже если им ума не хватает понять, что дурачества тут неуместны, они все до одного очень боятся потерять работу. Оливеру надо было сказать им, чтобы шли восвояси. Но ничего, оставайтесь, может быть, будет весело. Пускай они при вас выпьют за ваше здоровье.

– Вот этого-то, – сказал Оливер, – и не хотелось бы. Он не видел причины демонстрировать жену ватаге захмелевших обожателей. – Ты готова, Сюзан?

Она по очереди пожала всем руки. С неким внутренним содроганием позволила мамаше Фолл прижать себя к ее лучшему платью, попахивающему луком. Поблагодарила всех за радушие и помощь, за то, что ей здесь так легко и приятно, и ушла, не зная – то ли ей будут перемывать косточки за слишком светские для рудника повадки, то ли поднимут завистливый стон из-за выпавшего Оливеру счастья. А вдруг та шахтерская компания и правда решится на какую-нибудь пьяную выходку? Ей доводилось слышать о нехорошем: о похищенных молодых женах, о запертых и униженных молодых мужьях, о вандализме и жестоких розыгрышах на Хэллоуин.

Возвращаясь с Оливером по черной дороге, глядя, как сгустки тени убегают от его фонаря, высвечивающего пыльные корни деревьев на склоне, она несколько минут была чуть ли не в панике. Физически это не отличалось от других сельских дорог поздно вечером, это могла быть дорога между Джоном Грантом и ее отцом. Но из-за спины до нее уже доносились громкие мужские голоса, и она знала, что через полчаса они будут еще громче.

– Они придут, как ты думаешь?

Он обнял ее одной рукой за плечи.

– Нет, конечно. Они просто хотели выклянчить на выпивку.

– Тогда почему мы ушли?

– Потому что я не хочу ни с кем тобой делиться.

Ни с кем ею не делясь, он прижал ее так крепко, что они шли пошатываясь и спотыкаясь.

2

Еще три утра она просыпалась так в своей голой спальне, ощущая непривычные запахи и внимая разбудившим ее непривычным звукам: один раз это были колокольчики осла, на котором panadero [41] вез свои булки и буханки, торчавшие из корзин по обе стороны, два раза – дальний перезвон чайников и перекличка голосов на чужом языке: в своем поселке ниже по склону начинали день китайцы. Каждое утро в спальню входил вставший до нее Оливер, поцелуем будил ее окончательно и клал полевой цветок ей на грудь. Пока они завтракали, раздавался семичасовой гудок с ближайшей надшахтной постройки, и они улыбались, потому что в эти дни Оливер мог не обращать на гудки внимания.

41

Булочник (исп.)

Посреди маленьких дел обустройства она добавляла куски к своему большому письму. Бабушка не зря жила в эпоху, когда в литературе цвела мода на местный колорит. Вот, например, торговец овощами:

Лиззи покупает, а я стою рядом под своим японским зонтиком, загораживаю всем дорогу и говорю, что нам нужно. Торгует итальянец по фамилии Коста. Он восхитительно произносит названия самых обыкновенных овощей. Когда он спрашивает меня, нужна ли мне капуста, он говорит это так, что я чувствую: это самая соблазнительная вещь на свете. И так забавно слышать, как он подсчитывает, сколько я ему должна: “морковка – один монет, помидор – два монет, картофель – четыре монет, яблоко – три монет, ежевика – два монет”. Лиззи сегодня утром стирает, а ребенок сидит на полу в ящике, веселый, насколько это возможно… Все обещает быть таким легким, что я обленюсь и растолстею. Три раза в день мы слышим паровой гудок, тут и там поднимаются столбы дыма. Вдали, на изгибе вьющейся дороги, показывается тяжело нагруженный фургон, запряженный мулами, но мимо нас ничего не проезжает. Тут царит порядок, как в военном гарнизоне, и на нашей далеко от всего отстоящей веранде до того тихо, что каждый день кажется воскресеньем… Как бы мне хотелось, чтобы ты увидела эти места! Гулять пока не хожу, потому что нет прочной обуви, одежды тоже нет, сундуки еще не приехали, есть только зимнее, отправленное весной товарным поездом. Вечера до того прохладные, что мне очень хорошо в саржевом платье, а днем расхаживаю в белом неглиже, которое, говорит Оливер, выглядит так, “будто со спины ощипаны перья”, потому что сборки и кружева исключительно спереди. Никогда в жизни не чувствовала я себя такой свободной, и, как ни странно, мне не кажется, что я где-то далеко. Чудится, что ты так же близко, как если бы я была в Милтоне.

Белая Женщина На Руднике, она встала на пятое утро, выпила кофе с мужем и, провожая его на работу, дала ему письмо родителям и объемистое письмо Огасте, чтобы он отправил их с почты в поселке корнуольцев. Позднее тем утром ломовая телега привезла сундуки, и она до вечера занималась распаковкой. Размещая в угловом шкафу ксилографические доски для “Алой буквы”, блокноты, карандаши и акварельные краски, она ощутила прилив удовольствия: она готова начать жить.

Шестичасовой гудок застал ее за переодеванием в летнее платье, еще теплое от утюга Лиззи. Крикнув Лиззи, чтобы поставила чайник, она поспешила к гамаку и разлеглась в нем в ожидании.