Угол покоя

– Черт вожьми, ты меня уморишь. А на шамом-то деле что? Нешчаштный шлучай?

– Болезнь костей.

Его смех уже плавно перешел в сочувствие.

– Невежуха.

Эл стал качать головой и, качая, видно было, понял, что я не могу качать своей, что я потому смотрю на него исподлобья, что не в состоянии поднять голову выше. Он проворно сел на ящик со стиральной машиной, чтобы быть ближе к моему уровню. Мало таких чутких людей.

– А как жена? Тут, ш тобой?

– Мы развелись.

Несколько секунд он соображал, как быть с этой щекотливой темой, и решил ее оставить. Сквозь эти свои очки, от которых у меня голова кружилась, стал рассматривать мое кресло. Ноздри выглядели так, словно их просверлили буром; я мог заглянуть прямо ему в голову.

– Ничего шебе машинка у тебя, – сказал он. – Вежде на ней еждишь?

– Почти. На магистрали держусь в медленном ряду.

Хо, хо, хо опять. Какой собеседник! Идеал хорошего парня.

– Вшё еще профешшорштвуешь?

– Вышел на пенсию. Слушай, приходи как-нибудь в субботу, выпьем пива, посмотрим бейсбол по телевизору.

– А что, – сказал Эл, – почему бы и нет. Хотя шуббота тяжелый день. Вше женщины, у кого выходной, приходят штирать.

– Ты хозяин этой прачечной?

– Ешли бы, – сказал Эл. – Это она, шука, у меня в хожяйках.

Он сидел на ящике, слегка приоткрыв рот, язык чуть высовывался. Ноздри черные и волосатые. Глаз у него было за этими переменчивыми, блестящими очками не меньше, чем у Аргуса. Мы хорошо друг другу подходили: на обоих почти одинаково тяжело смотреть.

– Что это у тебя на носу? – спросил я. – Непонятные какие-то очки.

– Очки? – Он снял их и, держа за заушник на весу, уставился на них точно в первый раз, как будто раньше не видел в них ничего необычного. Между разомкнутыми губами показалась бородавка. Пятьдесят с чем-то лет у бедняги эта штука на языке, занимает место во рту, коверкает его речь и определяет характер. Казалось бы, давным-давно должен был избавиться. Казалось бы, родители ему трехлетнему должны были ее убрать. – Это мои рабочие, – сказал он. – Четырехфокальные.

Я посмотрел на них. В каждом стекле было четыре по-разному увеличивающих полумесяца. Когда я взял их и глянул сквозь них, фасад здания поплыл, как нагретая тянучка, а Эл превратился в небольшую толпу.

– У меня вот своя проблема со зрением: могу смотреть только вперед, – сказал я. – Как ты их используешь?

Осторожно, деликатно бородавка высунулась наружу, коснулась верхней дуги его улыбки и вползла обратно. Эл поднялся с ящика и стоял, посмеиваясь и почесывая локоть.

– Профешшору-то вряд ли такая штука потребуетша. А мне вшё время машины надо чинить. Пробовал жашунуть башку в барабан и шмотреть, что там и как?

Я уловил идею. Когда пространство искривлено, человек с туннельным зрением и негнущейся шеей может упереться взглядом себе в затылок. Не знаю, как четырехфокальные линзы могут подействовать на историка – не исключаю, что затошнит, – но попробовать, может быть, и стоит.

Покажите мне голову, которая не засунута в барабан стиральной машины.

Часть II Нью-Альмаден

1

Сюзан Уорд поехала на Запад не с тем, чтобы влиться в новую среду, а с тем, чтобы перетерпеть ее, – не построить что-либо, а пройти временное испытание и обогатиться опытом. Будущую жизнь в Нью-Альмадене она представляла себе примерно так же, как поездку на поезде через континент: как довольно трудную вылазку из дома. День отдыха в Сан-Франциско у Мэри Прагер, сестры Оливера, она восприняла не как первый день на Западе, а как последний день на Востоке. Дом такого разряда, полный азиатского искусства, с внутренним садиком, где растут пальмы, пампасная трава и экзотические цветы, она не могла себе позволить – пока еще не могла. Мэри Прагер оказалась настоящей красавицей, Конрад Прагер был неимоверно элегантен, и она жалела, что не может познакомить их с Огастой: они подтвердили бы ей приемлемость связей, которыми располагает Оливер. Сундуки Сюзан еще не приехали, и ей пришлось воспользоваться одеждой Мэри Прагер, из-за чего она в этом странном саду, в этом странном прохладном воздухе почувствовала себя кем-то еще – возможно, миссис Оливер Уорд, женой молодого горного инженера, который, как только утвердится в своей профессии, сможет тоже обзавестись таким домом и обеспечить ей такую жизнь, лучше всего близ Гилфорда, штат Коннектикут, или Милтона, штат Нью-Йорк.

Переезд в Нью-Альмаден на следующий день ничем не разубедил ее в том, что ее уделом первое время будут тяготы. Было донельзя жарко, за окнами поезда тянулись белые дороги долины, над ними клубилась горячая пыль, ребенок Лиззи, обычно тихий, кричал и никак не успокаивался. В Сан-Хосе их ждал дилижанс с черными кожаными шторами; они были единственными пассажирами. Но ее предвкушение романтической езды в духе Брета Гарта продлилось считаные минуты. Их окутала пыль. Она попросила Оливера задернуть шторы, но они тут же едва не сварились от зноя. Через три минуты попросила его открыть шторы наполовину. Этим они обеспечили себе жару плюс пыль, а пейзажа почти не видели.

Сюзан, однако, уже не нужно было никакого пейзажа, она только хотела поскорей добраться. Встречаясь глазами с Оливером, старалась мужественно улыбаться; когда он недобрым словом поминал погоду, молча опускала глаза на свои потные ладони и делала комическую мину долготерпения. Время от времени, когда дилижанс давал крен и их швыряло на багаж и друг на друга, вскидывала глаза на каменное лицо Лиззи и завидовала ее выдержке.

Двенадцать миль тянулись чудовищно долго. Все попытки разговора сходили на нет. Сидели, страдали. Сюзан не давало покоя жестокое солнце – безжалостное око, прожигавшее завесу пыли. Потом, спустя долгое время – два часа или больше, – она случайно выглянула наружу через полуоткрытые шторы и увидела проплывающий в окне белесый ствол платана, его заостренные листья. Колеса тихо катились по песку. Воздух, показалось, сделался прохладней.

– Деревья? – спросила она. – Я думала, все будет голое.

Оливер, сцепивший руки на коленях, выглядел бодрым и совсем не уставшим. Он только ради нее, похоже, всю дорогу помалкивал, а сам-то не находил эту тряскую, пыльную, бесконечную езду такой уж невыносимой.

– Ты разочарована? – спросил он.

– Если деревья, то, может быть, и ручей?

– Не прямо около нас.

– А откуда мы будем брать воду?

– Воду хозяйка дома от ручья будет таскать, – сказал он. – Это всего полмили в гору. У нас тут больше цивилизации, чем тебе кажется.

На лице Лиззи, склоненном к заснувшему наконец ребенку, появился слабенький намек на улыбку. Оливеру, подумала Сюзан, стоило бы поменьше при ней шутить. Она была чудо: опрятная, умелая и внимательная, но фамильярностью ее баловать не следовало. Сюзан смотрела на проплывавшие за окном деревья, пыльные, но настоящие.

Дилижанс теперь ехал ровно – видимо, вкатился в долину или выбрался на плоское место. Она наклонилась посмотреть. Впереди, вздымаясь, будто отвесные выси с фигурками путников у китайских живописцев, громоздилась поросшая диким лесом гора с длинным гребнем, зубчатым от хвойных вершин. Она широко раздвинула шторы.

– Но боже ты мой! – воскликнула она. – Ты холмами это называл!

Он засмеялся довольным смехом, как будто сотворил пейзаж своими руками.

– Ах ты старый негодник, – сказала она, – обманул меня. Ничего мне больше не говори. Сама буду смотреть и выводить заключения.

Дорога перешла в улицу, и пыль от колес уже не поднималась; Сюзан увидела, что дорожная земля здесь спрыснута водой. По одну сторону тек ручей, едва видимый среди деревьев и кустов, по другую цепочкой шли уродливые одинаковые домики, перед каждым, как этакий нагрудник, клочок лужайки и, наподобие шейного платочка, рядок красных гераней. В конце улицы подле широкой веранды выкрашенного белой краской строения мексиканец поливал цветы из садового шланга. В придорожной канаве, она увидела, поблескивала вода, пахло влажной травой. Дубы были подрезаны так, что тянулись высоко, точно клены в новоанглийской деревушке. Они затеняли дорогу и лужайку.