Угрюм-река

— Греет, бачка!.. Как не греть, — греет.

— Оно вам светит?

— Светит, светит!.. Чего тут толковать.

— Ну вот, — и священник приветливо повел по своей пастве взглядом. — Оно и светит, и греет, и дает всему жизнь: от него прорастает трава, растут деревья, растут животные и люди. Значит, в солнышке соединяются: свет, тепло, творящая сила, то есть три сущности в одном солнце. Вот так же и в едином боге заключаются три сущности, три божия лица, святая троица.

Тунгусы стояли, разинув рты, с наивным недомыслием глядели в рот священника, потели от трудных слов, от накалившегося воздуха.

— Ну, теперь поняли, что такое бог?

— Поняли, бачка, поняли!

— Что есть бог?

— Да, поди, Никола — бог.

Отец Александр возвращался домой с камнем в душе. Да, надо иной язык для общения с дикарями. Только гениальный муж может говорить о великих истинах с малыми земли сей. Он же, образованный пастырь, изучивший назубок христианскую апологетику, эсхатологические сочинения и сказания, философские дисциплины древних и новых мудрецов, он лишен этого сладостного дара. Он может построить и красиво произнести витиеватую, насыщенную чужой мудростью проповедь. Она, вся приукрашенная цитатами из богооткровенных книг, погремит в ушах, но не тронет человеческого сердца. Да, да, он кимвал звучащий, он гроб повапленный, и не ему вести за собой полуязыческую паству!

В таких мрачных мыслях он вошел в свой дом, нюхнул из табакерки и, разбитый духом, лег.

Нина Яковлевна не была на апостольском выступлении священника, Нина Яковлевна заперлась в комнате своей, молилась богу, терзалась, плакала. Она сбросила со своего бюро фотографическую карточку мужа, вправленную в зеркальную рамку. Стекло разбилось, портрет закувыркался в угол. Нет, не то. Надо что-нибудь другое…

В конце дня бродяга стоял в башне «Гляди в оба» перед Прохором. Лицо его раздулось, глаза затекли от комариных укусов: бродяга долго лежал в тайге беззащитным трупом. У него все еще гудело в голове, ныло сердце, побаливал желудок. Он весь пропах каким-то отвратительным зловредным духом и всегда носил этот смрад с собой.

Волк ворчал, принюхивался к воздуху, ходил взад-вперед, насторожив глаза и уши.

Бродяга косился на него.

Прохор вынул фотографию Наденьки, теперешней жены пристава, бывшей любовницы своей, сунул бродяге в нос, спросил:

— Она?

Бродяга взял в грязные обезьяньи лапы маленькую карточку, вплотную поднес ее к глазам и так сильно сощурился, что желтые зубищи его оскалились.

— Не могу признать… Дюже плохо видно. Прохор подал ему лупу. Бродяга вновь присмотрелся чрез стекло, сказал:

— Боюсь грех на душу взять. Память отшибло зельем. Не она, кажись… Та — цыганка…

— Не было ль у нее бородавки вот на этом месте? — указал Прохор на левую щеку, возле уха.

— Была, была… — весь загорелся бродяга. — Как есть тут… Чик-в-чик. Помню!

Прохор поглядел в глаза бродяге, подумал, сказал:

«Садись» — оторвал страничку от блокнота, стал писать.

«Иннок. Фил. Выдай подателю Филиппу Шкворню сапоги, холста для онуч, штаны, две пары белья, пиджак, две рубахи и азям. Еще картуз. Носовых платков полдюжины».

Скользом, с брезгливостью, взглянув на бродягу, вычеркнул носовые платки и подал ему записку.

— Завтра в восемь утра пойдешь в магазин, доверенный выдаст тебе одежу. В десять часов явишься к инженеру Протасову. Он определит тебя кузнецом в ремонтную мастерскую. Жалованье тридцать два с полтиной в месяц. Харч твой. Это пока. Потом поговорим.

— Я золотые земли знаю, — помрачневшим, недовольным голосом сказал бродяга. — Я б тебе, Петрович, эти земли показал.

— Далеко?

— Не вовся близко. Пески, а иным часом самородки попадаются, наверху лежат. Только вот беда: место остолбленное, владелец есть. А где он, неизвестно, может давно богу душу отдал. Может, выморочная заявка-то.

— Верхом ездишь?

— Ха! Дерма-то, — заерзал бродяга на стуле.

— Послезавтра в пять утра будь готов. Здесь, у башни.

— А кузня-то как же? Анжинер-то?.. В это время задергалась веревка, звякнул колокольчик. Прохор подошел к окну, крикнул Федотычу:

— Что, золото?

— Оно!

— Дуй!

Ахнула пушка. Бродяга упал со стула и перекрестился, залаял волк. Прохор записал в атласную книгу, подвел итог. Бродяга ушел. Волк долго нюхал ему след. Воздух сразу посвежел. Прохор позвонил к приставу. Наденька ответила:

— Их дома нет, Прохор Петрович. Они на три дня уехатчи куда-то.

Прохор повесил трубку, быстро заходил по комнате, кусая бороду, ероша вихры на голове.

Нина к столу не вышла. Прохор обедал с пятилетней своей дочкой Верочкой. Впрочем, для нее это ужин. Беловолосая, в кудряшках, с бантиком, она кушала очень мало, зато усердно кормила двух кукол и медвежонка Мишку, обливая скатерть супом. Рядом с ней сдобная пожилая нянька Федосьюшка.

— На, на, Мишка, — говорит Верочка. — Ужо я тебе нажую кашки из говядинки… Ужо, ужо.

— Ха-ха! Кашки из говядинки? — и Прохор, подхватив дочь на руки, целует ее.

Она вырывается, дрыгает ножками, поджимает шею, кричит:

— Ай, ай!.. Бороды боюсь! Папочка, милый… Зачем у няни нет бороды, а у тебя вырастила?..

Нянька тоже смеется, сажает Верочку на высокий плетеный стул.

— Папуня! — говорит Верочка. — А мы с няней были в гостях в деревне. Отец молчит.

— Папуня! А мама долго сегодня плачияа… Не вели ей плачить…

— Ешь, ешь, — хмурится Прохор.

Он не знает, что с Ниной, комната ее заперта, стучал — дверь не открылась. «Очередной каприз», — с неприязнью Подумал он и отошел от двери. А все-таки интересно знать, что стряслось с его благочестивой половиной? Может быть, какая-нибудь странница обворовала, может быть сон видела дурной?

— Папульчик! — не унималась Верочка, румяня себе и кукле щеки клюквенным киселем.

— А приходила тунгуска… Класивая, класивая такая… Класивше няни вот этой моей.

Прохор насторожился.

— Верочка, брось болтать, — сказала Федосьюшка и покраснела.

— Я не болтаюсь, я говорюсь. Ты зачем, папочка, целовал тунгуску? Она, она…

Нянька подхватила ее на руки и, шлепая туфлями, побежала в спальню. Верочка, мотая головой, чтоб освободить зажатый нянькой рот, кричала:

— Она, она.., денежку тебе.., оста.., вила!..

У Прохора остановился кусок в горле.

Скрипнула дверь. Показалась густо напудренная Нина. Ее глаза красны. Она подошла к столу, швырнула на тарелку десятирублевик. Золотой кружок поплясал немножко, всплакнул иль всхохотал и умер. В голову Прохора ударила кровь. Он готовил самооправдание.