Угрюм-река

— Бастуй, ребята, забастовку!.. Бей все! Коверкай!.. Все равно собакой подыхать… — он вдруг одряб голосом, всхлипнул и, шумно сморкаясь, пошел прочь.

Митинг тянулся долго. Все гуще раздавались жалобы, все больнее становилось слушать. Протасов чувствовал, что атмосфера накалилась. Он видел, что действительно дальше ждать нельзя, надо искать выход, надо вступать в борьбу… Стали с осторожностью расходиться по домам.

Моросит дождь. Ничего не видно, тьма. Где-то медведь кряхтит, где-то вспугнутый кобчик пискнул. Ноги давят сучья — хруст, треск. Вот лапа кедра колюче хлестнула по лицу.

— Осторожней, товарищ Протасов. Шагай за мной… — негромко сказал Васильев.

Всюду дремотные призраки, плещет-качается тьма. Что это? Гул тайги, голова устала иль странная тревога дразнит сердце? Шуршание веток, топот копыт. Призраки шепчутся:

— Он, кажись?

— Надо быть — он…

И нежным сказала тьма голосом:

— Андрей Андреич! Товарищ Протасов, вы? Фонарик Протасова через сито дождя вырвал из сумрака чьи-то усы и милое личико, кажется — Наденьки.

Мигнул и погас.

— Ах! Вот вам письмо… Казенное.

Протасов глубже надвинул колпак макинтоша, и оба с Васильевым круто свернули прочь влево, увязли в недвижности, перестали дышать.

— Нет, должно быть, не он, — в досаде сказали усы, и хлюпкий топот копыт, лениво смолкая, исчез во тьме.

9

— Прохор Петрович со дня на день ожидал приезда Землемера. Вскоре после разведки вдвоем с Филькой Шкворнем предприимчивый Прохор организовал вторую рекогносцировку. Она обставлена по-деловому. В нее входили: заведующий технической частью прииска «Достань» горный штейгер Петропавловский — человек пожилой, знающий, приглашенный Громовым с Урала; десятник подрывных работ Игнатьев; студент-горняк выпускного курса Образцов — талантливый геолог. Еще старик лет семидесяти, бывший старатель, дедка Нил. Еще Филька Шкворень, тоже в качестве специалиста, еще фельдшер на всякий несчастный случай и двенадцать рабочих. Прохор приглашал и Протасова: тот универсально образован и в горном деле собаку съел. Но Протасов наотрез отказался: у него и без того по горло всяческих работ, он не может бросить предприятие на произвол судьбы, — он не поедет.

Поисковая партия двинулась в тайгу верхами. В поводу вели двух обреченных на заклание оленей.

Накануне отъезда, под вечер, к Прохору в башню пришел пристав.

— А меня не прихватишь с собой, Прохор Петрович?

— Нет.

— Напрасно! Я те места знаю. Меня интересует там одна вещь. Не там, а верстах в пятнадцати, в самой трущобе.

— Что такое?

Лицо Федора Степаныча стало таинственным, он почему-то прикрыл окно и подошел к Прохору вплотную.

— Эта вещь — избушечка, — сказал он шепотом и выпучил глаза.

Сердце пристава билось так сильно, что полицейские, с орлами, пуговки на форменной тужурке подпрыгивали.

— Ну? — небрежно спросил Прохор. Он знал, что перед ним враг, шантажист, негодяй, что он кончит разговор нахальной просьбой взаймы денег.

— Тайная избушечка на неприступной скале… Туда только птица залетит, — нашептывал пристав; он нарочно говорил шепотом, чтоб не дрогнул в волненье голос.

— Я хотел исследовать, какой мазурик там живет.

— Я эту чертову избушку знаю. И знаю, кто там живет.

— Вот как! А я не знаю.

— Не знаешь? — прищурился на него Прохор. — ,А тебе-то нужно бы знать. Ты — власть. И вообще ты не особенно энергичен. На твое место нужно бы помоложе кого… У меня дело расширяется, рабочие начинают фордыбачить…

— В сущности там живет цыган… — перебил пристав; он никак не ожидал, что разговор примет такое неприятное направление. — А кто этот цыган — пока неясно для меня. Я думаю — взять с десяток стражников, окружить скалу с избушкой, да и сцапать этого разбойника!

— Цыгана?

— Да, цыгана.

— А нет ли у него цыганки? И еще — карлы?

— Ну, этого я не знаю. Какой цыганки?

— С бородавкой.., возле левого уха. Пристав стоял, нагнувшись над Прохором и уперев кулаками в стол.

— Ты все шутишь, — вильнул он глазами, отошел к окну, открыл раму и стал глубоко вдыхать освежающую вечернюю прохладу. Плечи и спина его играли, он дрожал. Волк лег у ног хозяина и стукнул раза три хвостом. Федор Степаныч повернулся к Прохору и сказал надтреснутым хриповатым голосом:

— Шутки шутить со мною, Прохор Петрович, брось.

— Я и не шучу, — спокойно ответил Прохор; он делал красным карандашом пометки в ведомости, как бы давая понять, что дальнейший разговор с приставом ему мало интересен.

Но пристав напорист.

— Ты врываешься в мое отсутствие к моей жене, — начал он, часто взмигивая

заплывшими от вина глазами. — Ты действуешь, как сыщик, как последняя ищейка. Ты грозишь Наденьке каким-то дурацким протоколом… Что это такое? А? Нет, что это такое?!

— Для тебя, может быть, протокол — дурацкий, для меня не дурацкий… Стоимость двадцати фунтов золота я записал в твой счет…

— Спасибо… Спасибо… — Пристав боднул головой, закусил прыгавшие губы, правой рукой схватился за спинку дивана, левой отбросил за плечи усы вразлет. — Допустим так, допустим — я вор и мошенник. Но почему ж это золото твое?

— Оно было бы мое, — все так же спокойно, с деланным невниманием к словам пристава, ответил Прохор, упорно перелистывая ведомость.

— Ах, вот как?! Оно было бы твое, оно было бы твое? Но почему? Признайся! Ты жулик, ты грабитель, да? — палил как из пулемета пристав.

— Нет. Я просто коммерсант. Филька Шкворень принес бы его мне и продал. А теперь… — и Прохор развел руками, все еще не подымая глаз на пристава.

Овладев собой, пристав заложил руки назад и с задорной усмешечкой покачался грузным телом.

— Прохор Петрович, — сказал он официальным тоном, — я все-таки просил бы вас со мной не шутить…

— А я и не шучу, — снова повторил Прохор.

— Вы, Прохор Петрович, в моих руках…

— А вы в моих…

— Стоит мне только… Знаете что?.. И от ваших дел, от ваших предприятий пыль пойдет…

— Ну, да и вам не сдобровать, — Прохор отложил ведомость, взял другую, стал класть на счетах цифры. — Я вас продам, предам, упекарчу на каторгу.

— Я вас тоже…

— Плевать! Я своего добьюсь и пулю в лоб.., — Я тоже… Ах, как вы мне мешаете… — сморщился Прохор.

Пристав расслабленно сел на диван, — брюхо легло на колени, — согнулся, закрыл ладонями лицо и шумно вздыхал. Тогда Прохор мельком взглянул на него. Чувство превосходства над этим жирным битюгом заговорило в его сердце. Прохор сильней застучал на счетах. Пальцы холодели, работали неверно: он сбрасывал итоги, щелкал костяшками снова и снова.