Угрюм-река
Шрифт:
— Ребята! Вы идете на смерть. Разве не видите?.. Там солдаты! — Пот катился с возбужденного лица Протасова, лицо дрожало, дрожал и голос.
— Товарищ Протасов! Барин! Андрей Андреич! — кольцом окружили Протасова рабочие, жарко дышали, пускали из ноздрей и ртов табачный дым. — Мы мирно! Мы бастуем… Мы к прокурору.., с открытой душой.
— Где выборные?.. Давайте прошение!.. — взывал Протасов.
— Эй, выборные!.. К Протасову!.. И там, на взлобке:
— Братцы, нас обходят… — трусливо проблеял какой-то низколобый солдат, кося глазом на идущих окольной дорогой
— Глянь, глянь! И впрямь обходят… — заежились, зашептали солдаты. Им стало страшно, как на войне перед началом боя.
Ротмистр фон Пфеффер оторвал от бинокля остеклевшие, в холодном огне, глаза. Выпирая из коридора, толпа возле Фаркова и Протасова быстро увеличивалась.
— Господин ротмистр, — приложив руку к огромному, нависшему на нос козырьку, протряс брюхом Усачев. — Неприятель близок. Ни минуты больше!
Ротмистр бел, как полотно; губы прыгают, пальцы рук в корчах. В малодушном шепоте солдат, в озлобленном пыхтенье Усачева, в заполошных ударах собственного сердца ему мерещится адский голос телефона: «Не верьте рабочим, они идут, чтобы убить начальников…» И широко открытые глаза его видят то, чего нет. Они видят мчащуюся на него остервенелую толпу. Еще миг — и он будет растерзан.
— Они бегут.
Ротмистр фон Пфеффер судорожно стиснул зубы, качнулся, зажмурился.
— Прошу, господин ротмистр, немедленно же передать командование мне… Нас сомнут!..
Ротмистр открыл глаза, приосанился: «вот я ж им, мерзавцам…» и свирепо взмахнул платком.
Толстяк Усачев, сразу подтянувшись, браво повернулся к солдатам, сиплым голосом скомандовал:
— Повзводно пачками…
Офицер Борзятников, выпуча закровянившиеся глаза, ошалело шагал сзади шеренги солдат, грозил револьвером:
— Целься верней! Кто будет мазать, пристрелю на месте…
— Пли!
Запахло тухлым дымом. По толпе широко стегнул свинец.
Инженер Протасов резко повернулся на выстрелы, замахал платком и белой фуражкой и, падая на колени в пыль, надрывно закричал:
— Что вы делаете?!
Но залп был дан.
Несколько человек упало. Рухнул на Протасова, подмяв его под себя, убитый Константин Фарков. Толпа оцепенела. Люди оценивали положение, сбирались с мыслями, ничего не могли понять. Но вот пронзительно, с великой обидой прозвучало:
— Убивают! Нас.., убивают… Братцы!!
Вьютрелы гремели, народ падал. По толпе пронесся трепет смерти. Толпа содрогнулась.
— Ложись, ложись!
Голова толпы, как под косой трава, плашмя бросилась на землю. А остальная масса рабочих еще топталась в коридоре, хвост толпы спускался с моста. Они еще не знали, что кругом творится, в шуме не слыхали выстрелов и стонов. Любопытства ради карабкались сотнями на штабели.
— Эй! В чем дело? — кричали они передним. А впереди — вопли, крики, гвалт. Кто-то визжал не переставая:
— Добейте меня… Добейте меня…
— Заряжают новые обоймы! Стреляют!
— Братцы! Кто в живых, беги!..
Народ в смятении бросился кто назад, кто в стороны.
— Взвод, пли!
Люди бежали и падали. Офицер Борзятников, кривя
усатый рот, судорожно совал в горячий револьвер новые патроны. С командной горы положение казалось грозным.— Бегут! Бегут! — неслось в рядах расстрелыдиков. И палачей и убегавших рабочих пленил животный ужас смерти.
— Взвод, пли! Взвод, пли!
— Недружная, путаная трескотня выстрелов. Пули догоняли бегущих, бессмысленно били в спины.
Пули пылили по дороге.
Стрельба продолжалась с перерывами.
Потрясенный Протасов навзрыд плакал, и плакали лежащие возле него.
Лицо Протасова раздавлено гримасой напряженного негодования и унизительного страха. Он немощно валялся, распластавшись по земле. Чрез его ноги переползал каменщик Федюков, — пуля ударила ему в грудь, другому прострелила локоть, третьему — плечо.
Кругом — стон, вопли, жуткий вой.
Выстрелы смолкли. Живые поднялись; кто прытко, не оглядываясь, побежал, кто вспотычку побрел домой: от страха одрябли ноги. Мертвые лежали смирно, лицом зарывшись в пыль или глядя в небо немым стеклом зрачков. Раненые мучились в корчах. Пыль от крови превратилась в грязь, как на скотобойне.
Протасов едва встал, но не мог идти. Его кто-то повел, крепко прижав к себе. Потом Кэтти подошла, взяла его под руку. Плакала, вся дикая, растрепанная, всхлипывала, грозила кулаком, бессвязно выкрикивала брань, плевалась. Протасов ничего не понимал, трясся.
Разбитый, едва живой, с открытым ртом, с выпученными глазами, подъезжал к месту расстрела прокурор, рядом с ним в пролетке врач. У врача в походной сумочке — шприц и камфора для прокурора.
На земле груды раненых и мертвых. Тишина. Уныние.
15
Чрез тайгу, не видя света, бежали во всю мочь охваченные паническим страхом рабочие. Многие мешались в уме, теряли силы, валились. Любой из всадников не смог бы ответить, чей конь под ним, как он на этого коня попал. Все было смутно и смятенно. Сама тайга, свет солнца, воздух, все кругом стало враждебным, вражьим.
Сгруживались, горько спрашивали друг друга:
— За что? Что мы сделали? Хоть бы стекло в три копейки разбили или бы проволоку порвали…
Был большой плач.
Подбирали убитых и раненых, складывали на телеги. Живых везли в больницу, мертвых — в котловину, возле бани.
Первый примчался на коне к своим баракам землекоп Кувалдин. Свалился с коня, забрал в горсть бороду, по-дурному зашумел:
— Чего сидите?! Чего ждете?.. Идите подбирать покойников.
Из бараков высыпали старики, бабы, ребята.
— Марья! Беги скорей, — гундил нутряным голосом Кувалдин. — Митрий твой кровью обливается. Подле меня лежал. Беги, молодайка!
Марья обомлела. Кровь с лица разом схлынула. С резким пугающим воем бросилась Марья в тайгу. За нею спешили парнишка и старуха мать.
Только утром, среди мертвых, на телеге нашла его Марья. Правый глаз убитого открыт.
— Живой! — не своим голосом крикнула она. — Митрий, Митрий! Вставай… — Подняла его голову, сняла картуз, — на темени мозг, из раны пуля выпала.