Уход на второй круг

— Это мой пакет, — буркнула Ксения.

— Отдам в кухне. А потом честно пойду спать.

— Я звонила… — сказала она прежде, чем успела вспомнить про Фриза с его просьбой о приглашении на свадьбу, и услышала в собственном голосе упрек.

Свадьбы нет, а упреки есть. Слишком явные, слишком из другой жизни. И даже не ее жизни — никогда ей не были свойственны подобные упреки.

— А я собирался перезвонить, когда Петьку выпровожу, — он все-таки отнял у нее пакет и усмехнулся, близко-близко от ее лица, так, что она ощущала малейшее шевеление воздуха и любое движение его рта: — Сдала?

— Сдала, — кивнула она, с силой сжимая в ладони ключи, отчего они больно впивались в кожу.

— Умница, дочка.

В следующее мгновение расстояния между ними совсем не стало. Губы их почти совпали по контуру. И ощущение кожи на коже — каждой складки, каждой ложбинки, каждой шероховатости — сводило с ума. Поцелуй не был быстрым. Медленным и нежным, но вместе с тем соскучившимся. Таким, как если бы он целовал ее тысячу лет до этого, зная наизусть звучание любого ее вздоха, и все не мог насытиться. А потом не целовал один год — и встретив вновь, уже не мог оторваться. Его свободная рука заскользила по рукаву ее пальто, добираясь до плеча. И выше, до шеи. Прокралась под шарфик. Касалась пальцами кожи. А потом он выдохнул и отстранился, оставаясь совсем рядом, чтобы ощущать исходившее от нее тепло.

— С приездом, Ксёныч.

Она перевела дыхание, не чувствуя ничего, кроме его руки на своей шее, и ускорила шаги по ступенькам, потащив его за собой. Глеб вновь поднимался наверх. Не было прошедших суток на ногах, не было усталости от вызовов ложных и моральной истощенности от трудных. Не было даже последнего недопитого стаканчика кофе, оставленного на крыльце у станции — он испытывал жажду того рода, которая имеет отношение только к Ксении. Она возилась с замком — а он сдвигал шарф в сторону, чтобы вместо пальцев на ее шее были его губы, в то время как свободная ладонь ложилась на затылок, зарываясь в волосы.

Закрытая изнутри дверь смела все барьеры. На пол летело лишнее — пакеты, вещи, приличия, отмечая их путь по квартире. Ее руки метались по одежде Глеба, быстро и уверенно, следом метались губы резкими, требовательными поцелуями по обнаженной коже. Откровенно хотела его и также откровенно предлагала себя. Чтобы он брал. А он брал предложенное. Подхватил ее тело, тонкое и гибкое, увлек на постель, осыпая касаниями, в которых нуждались оба. И знал, что соскучился. Каждый раз скучал в их разлуки. И с каждой — все сильнее. Раздвигал молочно-белые ноги, поддерживал ягодицы, сжимая пальцы. Лицом утыкался то в грудь, то в живот, опускаясь ниже, пробуя на вкус кожу — чуть прикусывая, касаясь языком, втягивая носом запах. Добрался до пальцев ног, проводя по ним губами, и вновь заскользил вверх, по внутренней стороне бедер, пока не коснулся горячего и влажного, захватывая ее в плен.

Или в плен захватили его?

Она подалась к нему, обняла ногами, скрестив их в тонких щиколотках — не вырваться, скользила кончиками пальцев по плечам, рукам, выводила узоры на ладонях. Вздрагивала, когда пряди его волос щекотали кожу. Дрожь по венам растекалась вдоль всего тела, пульсировала под его языком, горела на губах разноцветными фантазиями в ожидании, когда она сможет прикоснуться к нему.

Будто услышав это ее ожидание, он негромко проговорил:

— Потерпи немножко, — покалыванием по коже. Импульсом. Потому что вздрагивала она даже от звука его голоса. И от слов, произнесенных так близко к средоточию ее ожидания. Он снова приник губами к клитору, дразнил его языком, опускался ниже, к расщелине между складочек плоти. И самого себя чувствовал мальчишкой в период полового созревания. Страдал маниакальной зависимостью от секса. От секса с этой женщиной. И, не признаваясь себе в том, не решаясь спрашивать, хотел, еще сильнее чем хотел получить ее, чтобы она тоже нуждалась в нем. Сейчас, в эту минуту. Довести ее до самой грани и дать ей себя. Его пальцы скользнули туда, где только что был рот, лаская, чуть надавливая, проникая внутрь, в то время как губы снова вернулись к клитору.

Медленно двигаясь навстречу его пальцам, она коротко глухо вскрикивала, пока не захлебнулась стоном. Замерла на мгновение, ничего не видя перед собой, кроме радужных пятен, разметавшихся по потолку. И завозилась, дернулась вниз по простыне. Губами — к его рту, руками — к его члену. Обожглась ладонями, обожгла взглядом. Одуревала от черных провалов его зрачков, кусала губы злыми поцелуями, дразнила оставляющим прохладные дорожки языком. Сводила ноги, теперь вынуждая ждать его. Закрывала глаза и пропускала вздохи. У него же даже дышать терпения не было. Хрипло, коротко, рвано — только чтобы хватало легким кислорода.

— Вредина, — выдавил он, толкаясь ей в руки, ощущая, как подрагивают от напряжения его бедра. Он и сам, весь, полностью, был напряжением. Напряжением, закрывавшим ее рот своим, сплетавшимся с ней. Его пальцы сжимали ее грудь, чуть сдавливали соски, потом на месте пальцев оказывались зубы и язык. В конце концов, сдавшись и ей, и себе самому, он стал раздвигать коленом ее ноги. Потому что находиться вне ее теперь уже было невыносимо.

Она негромко рассмеялась, легко, беззаботно. Прикусила мочку его уха и открылась, впустила в себя, скользнула вперед, к нему, устраиваясь удобнее под тяжестью его тела. Начала двигаться — медленно, лениво, плавными полукружиями, как если бы это не она несколько мгновений назад сходила с ума в ожидании него. Эта плавность плавила его тело. Плавность может плавить? Его — могла. Он подчинялся. Ощущение медленного жара, рождавшегося между их телами в той точке, где они становились целым, расплывалось, поднималось, поднимало. Толчками крови в голове. Толчками сердца внутри. Толчками вскриков из горла.

Но, подчиняясь, и он подчинял. Распластал по постели, прижимая ее ладони к простыне. Глубоко — во рту. И глубоко — в ней. Влажно скользил, наполняя ее всю, полностью, до мыслимых пределов. Ни на чем не настаивал. Ничего не требовал. Просто вел, теперь уже вел за собой, чтобы удержать рядом. Чувствовать, что она нуждается в нем. Пусть так — прикосновением врачевать душу. И чем-то еще, чем-то, что зиждилось на большем, чем физическое обладание.

Долбаная потребность врачевать.

А потом перестал и целовать. Просто оторвал губы от ее губ и вгляделся в лицо, убирая с него длинные растрепавшиеся пряди. И этот взгляд доводил до вершины. Нет ничего эротичнее полуприкрытых глаз женщины, занимающейся любовью.

Она с силой сжала пальцы, переплетенные с его. Век не поднимала. Знала, что он смотрит. Знала, что ей это нравится. Знала, что, если позволит, он останется. Знала, что она не сделает этого.

И все же распахнула глаза и улыбнулась. Сама потянулась к его губам. Не хотела ждать. Его хотела — все еще хотела, словно время отмотали назад, и она снова чувствовала его пальцы на своей шее. Не насытилась, не наполнилась. Мало.

И в следующую минуту резкими, привычными ей движениями толкнула его, перевернула на спину, оказалась сверху. Задавала ритм, теперь быстрый, нетерпеливый, заставлявший бурлить кровь, прогонявший все мысли, застилающий взгляд, кружащий голову. И что-то хрипло бормотала, невнятное, сумбурное, крепко вцепившись в его плечи, не останавливаясь ни на секунду. Этим доводила его до исступления. Теперь уже больше звуками, что издавала, будто делясь своей энергией. Впрочем, их энергия стала единым целым, переливалась из одного в другого. Он вцепился в ее бедра, насаживая на себя. И повторял — ее хрипы и ее стоны. Они, будто эхо, рождались в нем, и он толком не понимал, что, врезаясь в нее, выдыхает ее имя. Сбивчиво, едва слышно. «Ксень… Ксеня…»

Она не слышала.

Не слышала и не видела ничего вокруг. До самого мига, когда накрыло с головой. Судорогой свело бедра, пальцы дрожали. Губы, сердце — ее трясло, как в ознобе, как куклу в руках.

Ксении удалось сделать глубокий вдох и опуститься ему на грудь. И тогда он, наконец, себя отпустил, позволив телу завершить то, что теперь рождалось не ниже пояса, а где-то в голове. Как давно? Как, черт подери, давно?

И минута, когда, уткнувшись ей в шею, он восстанавливал дыхание, поддаваясь нежности и теплоте, появившимся в нем, была значимее того, что ей предшествовало. Ее пульс становился все ровнее. Ее тело переставало трепетать. И понимая, что она снова уходит, становясь чуть более чужой, он тихо повторил сказанное в запале:

— Вредина…

— Ничего я не вредина, — усмехнулась Ксения.

Она неторопливо высвободилась, накинула халат, брошенный с утра на стуле, и вышла из комнаты. Некоторое время раздавались негромкие звуки с кухни — шумела вода, вздыхала дверца холодильника, щелкал пьезо плиты. Потом она снова появилась на пороге, все еще лохматая и босая, и спросила:

— Есть мясо и овощи, будешь?

— Буду. С обедом не сложилось.

— Тогда вставай, — сказала Ксения и снова исчезла с радаров.