Украденный город

Пушпома, семнадцатый ребенок, умела читать на хинди и писать свое имя на английском. Родители со спокойным сердцем отдали ее в дом соседей вместе с сотней шелковых сари и зимним покрывалом.

Муж переодевал ее, как куклу, украшал ножки браслетами, а длинные шелковые волосы – цветами, сходил с ума от наслаждения. Он подарил ей серебряную погремушку с маленькими колокольчиками внутри резного шара, какие дарят младенцам на сороковой день после рождения.

Кала азар

Он боялся погубить хрупкий цветок огнем, который охватил его с ног до головы. Он уходил спать на крышу, и ночь давила ему на грудь.

День за днем любовь разрывала его организм, обратилась черной лихорадкой, кала азар, поразив печень и селезенку. Кожа изошла язвами, белыми внутри и с красной каймой. Он не смог выходить из-под навеса из ткани, устроенного на барсати. Пападжи привел на крышу врача, но огонь оказался столь стремительным, что едва успели они назначить лечение из редких лекарств, которые непросто было достать в городе, как старший сын истлел.

Пушпома была слишком маленькой и нежной, потому Пападжи вернул ее в дом родителей. Он решил, что в семье девочка будет счастлива. Скоро теплые ветры с запахом соседской кухни стали приносить беспокойные слухи.

– С нашей невесткой плохо обращаются, – сказал патриарх своей королевской жене.

– Я войду в их дом без предупреждения, – ответила махарани.

Она вошла в их дом и увидела то, чего боялся Пападжи. Обритая наголо девочка сидела в грязном углу кухни. Ее тельце было замотано белым тхааном 17 *. Здесь же на полу валялись лохмотья, на которых она спала. Для еды дали ей глиняную чашку, старую, как древние легенды.

17

^* Серая хлопчатобумажная ткань, символизирующая траур.

Служанка, чей рот не имел замков, проболталась, что со дня на день девочку отправят в ашрам, и уж тогда она смело будет входить на кухню.

– Боюсь готовить здесь, вдова принесет мне неудачи.

Мамаджи вернулась домой. Она не хотела говорить мужу про соседей, хотела забыть о маленькой невестке. Но муж сказал:

– Хватит молчать, я один еще не боюсь тебя в этом доме.

Тогда она рассказала, что слухи, которые приносил ветер, правдивы.

– Мы не за тем вернули ее отцу, – сказал он, поднялся и пошел к соседям.

Он вошел в дом и произнес:

– Если вы не можете заботиться о своем ребенке, мы сделаем это.

Отец Пушпомы с облегчением вернул ее. Его руки тряслись, а глаза слезились. Он вывел дочку из черного угла:

– Я не хотел так, но у нас не было другой дороги. Мы не отправили ее на погребальный костер зятя, и люди избегают нашего дома.

Пападжи хотел выдать Пуштому замуж повторно, но никто не взял девушку с клеймом смерти. Сначала в доме не следовали вдовьим обычаям. Но после независимости, когда мысли Пападжи смешались, как пассажиры третьего класса при посадке в вагон, маленькую вдову оттеснили в темные закоулки.

Она ночевала в парсале, на антресолях, где по ней бегали ящерицы, в чоуке возле кухни, дрожа от холода. Ей очень хотелось читать, но она не знала, можно ли ей книги, а спросить было не у кого. Иногда она кушала с немой бабушкой, реже вместе с Гаури. Те хоть и были изгнанницами, но все же существами высшего порядка. Изгнание не объединяло их троих, они стояли в нем на разных ступенях.

От горя Белая лилия стала настолько чуткой, что научилась видеть нас. И тот, кто любил ее стал ей товарищам по одиноким играм.

Драупади

Белая лилия, как служанка, подавала Гаури молоко с куркумой. Гаури тошнило от молока, но Мамаджи заставляла пить по шесть-семь раз в день.

– Да превратиться уголь в облако! – приговаривала она.

Глаза Белой лилии были воспалены от бессонных ночей. Раз Гаури увидела ее в ночном чоуке: та лежала, раскинув ноги, улыбалась в небо. По ее лицу текли слезы, полные света луны.

Она не заметила племянницу, уходящую в коричневую мглу. Даже скрип двери не потревожил ее. В тот вечер родители и Мамаджи говорили, что у Гаури не будет жизни. Единственное спасение – знание английского. Ей придется работать, первой и единственной из женщин семьи.

– Вот вам позор на весь Чандни Чоук: отец посылает дочь работать, как последний чандал 18 *. Свое будущее она зачеркивает, и судьбу сестры, – Мамаджи выкладывала слова, как игральные карты. – Вам нужно было отпустить ее за границу с дядей, а вы зачем-то оставили ее.

– У них не было документов на нее, – оправдывался отец Гаури, – а ему нужно было ехать, он нашел место в университете.

– Бумаги можно было сделать! Просто никто не хочет возиться, – упрекнула Мамаджи невестку.

18

^* Низшая каста.

Та опустила глаза. Гаури смотрела из-за перелива нитяных штор. Темнота прятала ее заботливей родной матери. Гаури дрожала от обиды. Мимо дедушки, который рассматривал темноту комнаты из кресла, мимо Белой Лили, плачущей в небо, девочка вышла на ночную улицу. Ей было десять лет, и она искала поезд, чтобы вернуться в Нилай. Вернуть себе мир, отобранный так несправедливо.

Гаури помнила, как ее впервые привезли в хавели, и что от вокзала босой рикша вез их недолго. Все эти годы она только ездила на трамвае в школу, и ничего не знала о городе. А город слоился и разветвлялся. Чандни Чоук, бывший когда-то полукруглой площадью с неглубоким каналом, отражающим лунный свет, распространился, как дикая трава. От главной дороги разошлись крылья, называемые кучасы. От кучасов – катры, тупики, закоулки, в которых селились люди одной касты: ювелиры, сапожники, краснодеревщики. Со временем паутина Чандни Чоук спуталась, так, что уже и старожилы порой могли не найти дороги.

Маленькая Гаури тут же заблудилась в туннелях улиц. Ночь текла мимо нее к Ямуне. Семьи в тесных комнатушках слушали по радио, как бежит на Олимпиаде в Хельсинки юная легкоатлетка Нилима Гхош. Убийцы прятали обезглавленное тело продавца карандашей под сидение в вагоне второго класса. Воры лезли в узкие решетки, утягивая пустые животы. Люди шли с факелами, чтобы поджечь чужую общину. Город шевелился, перемешивался с темнотой. Он состоял из провалов и бездн.

Маленькая Гаури не могла найти в нем станцию. Сгустки летучих мышей наполняли тьму, со всех сторон расходились и гасли вопли невидимых цикад. Воздух горожане высосали еще днем, и духота застряла между домами. Убийцы пронесли мимо Гаури голову продавца, завернутую в газету.

От страха перед громадным существом города девочка отступила в нишу пандала 19 *. В темноте сияли масляные лампады и глаза богов. Шевелились кусочки ткани на черных фигурках Драупади и пяти ее мужей. Черная Драупади, рожденная из жертвенного костра, самая прекрасная царевна, смотрела на Гаури, как сестра.

– Вот как меня надо было назвать: Драупади. Черная! Никто бы не засмеялся над моим именем: «Что? Безупречно белая?».

Потом она подумала еще и сказала богине:

19

^* Пандал – маленький храм.