Улица Сапожников

— А ты умеешь?

— Умею.

— Поговори.

— Могу.

Хаче поставил кружку, положил хлеб и подошел к кобылке, привязанной к точильному станку.

— Ну-ка, милой, — сказал он нараспев и пальцем слегка стукнул по левой ее ноге, — подыми-ка левую.

Лошадь подняла левую ногу.

— Ну, и правую, — сказал Хаче.

Лошадь подняла правую.

— Видал? — Хаче взял хлеб, кружку и пошел в кузню.

— Вот Цыган! — позавидовал Ирмэ. — Ловко это он!

Он подошел к кобылке и тоже, как Хаче, пальцем слегка стукнул по левой ее ноге.

— Ну-ка, милой, — сказал он нараспев, — подыми-ка левую.

Лошадь подняла левую ногу.

— Ну, и правую, — сказал Ирмэ.

Лошадь подняла правую.

— Хаче! — крикнул Ирмэ.

Показался Хаче с той же кружкой и с хлебом в руках.

— И меня понимает, — сказал Ирмэ.

— Угу, — промычал Хаче. — Чего б ей не понимать? Кобылка умная.

И вернулся в кузню.

Ирмэ остался один. В кузне слышались голоса, лязг железа. Какая-то баба, не умолкая, шибко-шибко тараторила, Изредка, басом вставит слово Берче. И опять звенит высокий бабий голос, заливается.

«А баба-то, знать, навеселе, — подумал Ирмэ, — ишь тарантит».

Наконец из кузни вышел Берче, чернобородый, светлоглазый. За ним торопливо ковылял мужичонка. — баба-то оказалась мужиком, — горбатый и кашлатый вроде козла. Он и правда был навеселе: тянулся к Берче, чтоб хлопнуть его по плечу, подпрыгивал, подмигивал и без умолку тараторил.

— Не обижай, Берче, не обижай, пожалуйста, — говорил он. — Приходи уж в понедельник, а? Блины жена закатит. Сало зажарит. Ты сало-то ешь? Не ешь! Жалко! Ну, ладно, другое — что. Пирог спекет, а то, может, и сала поешь? Хи-хи!

— Приду, Нухрей, приду, — спокойно басил Берче. — Ты бабе-то накажи, чтоб яйца принесла, в воскресенье чтоб.

— Принесет, принесет, — мужичонка уселся верхом на пегой своей кобылке. — Ну, Берче, прощай. Покудова! — крикнул он.

— Прощай, — сказал Берче.

Мужичонка уехал. Берче некоторое время еще постоял у кузни, глядел: куда-то в поле, вдаль. Он щурил глаза, чесал бороду. Он думал о чем-то.

— Здрасте, дядя Бер, — сказал Ирмэ.

Берче посмотрел на Ирмэ прищуренным глазом, пожевал губами и сказал:

— Ну-ка, брат, — сказал он, — прикинь-ка в уме, сколько это будет — три раза по пятьдесят пять копеек?

Ирмэ подумал.

— Руб семьдесят пять, — сказал он.

Берче покачал головой.

— Ой ли?

Ирмэ еще подумал.

— Руб шестьдесят пять.

— Угу. Значит, так, — сказал Берче. — Хаче! — крикнул он. Вышел Хаче.

— Вот, — сказал Берче сыну, — Ирмэ пришел.

И пошел в кузню.

Мальчики сели на траву. Хаче скрутил цыгарку, закурил. Ирмэ тоже закурил. Курили они молча.

— Нухрей сказывал, — проговорил наконец Хаче, — в Застенках волка убили.

— Ну? Когда это?

— Третьего дня, что ли, — сказал Хаче. — Забрался, понимаешь, к Маркелу на двор, в хлев, а на сеновале спал Ефремка, хромого Филата сын, старший. Знаешь? Чует — собака лает, корова мычит. Что такое? Поглядел — волк. Зубами лязгает, глаза как спички. Ефремка на него, а волк — ходу. Ну, мужики сбежались, убили. Теперь застенковские кажный вечер стоят — сторожат: говорят — волчица придет. Увидит — нету волка, ну, пойдет искать!

— Ишь, ты! — сказал Ирмэ. — Понимает!

— А ты думал? — сказал Хаче. — Зверь — он понимает. Мне парнишка из Самсоновки сказывал: идет это он вечером с сенокосу, один, видит — неподалеку, в кустах — заяц. Он: «Беги, косой, до хаты! — жена помирает!» Что думаешь? Побежал!

— Скажи ты! — Ирмэ даже причмокнул. — А как ты, Хаче, думаешь, звери-то разговаривают?

— Разговаривают, — сказал Хаче. — Стариков послушать — так звери и человечьим голосом говорят. Только не верю я. Сказки.

— Брехня, — согласился Ирмэ. — Во сне другой раз бывает. Я вот сегодня во сне с котом Халабесом говорил.

— Во сне-то мало ли что бывает! — сказал Хаче. — Я раз во сне с орешником говорил. Я ему: «Почем орехи?» А он, понимаешь, человечьим голосом: «Не продаем».

— Так и сказал?

— Ну, да, как мужик: «Не продаем».

Помолчали.

— Это кто тебя так? — спросил Хаче, показав на желвак.

— Монька, — пробурчал Ирмэ.

— Который?

— Монька Рашалл, ну!

— О-го! — удивился Хаче. — Высоко, птаха, летаешь!

— Он у меня полетит! — проворчал Ирмэ. — Погоди-ка!

— Поцапались?

— Было дело.

— Не лезь ты к этим, — сказал Хаме. — Ну их!

— Кто лезет? — сказал Ирмэ. — Сам полез!

— Тогда дело другое. Тогда — отщелкать надо.

— Я и говорю.

— «Говорю, говорю», — сказал Хаче. — Да, видать, не ты, а он тебя. Как было дело-то?

Ирмэ рассказал.

— Да-а, — сказал Хачо. — Вредный парень. Гад.

— Погоди-ка! — сказал Ирмэ. — Я ему покажу!

— Брось! — сказал: Хаче. — Что ему сделаешь?

— Зубы выбью!

— Ишь ты! Домой к нему пойдешь зубы-то выбивать? Или как?

— Ну, ворота — дегтем.

Хаче почесал затылок.

— Можно, — сказал он, — ворота — это-то, конечно, можно. Только возни много.

— А вывеску? — сказал Ирмэ.