Уличные птицы (грязный роман)

– Сука rедкая - Гена Косточкин, шваль, но я пrигrел, - нежно представил подростка Райсман.
– Туп и ленив, но бабы, как мухи на говно.

Гена выпятил грудь, пару раз погладил аристократическое белоснежное жабо длинными пальцами с утолщенными суставами и широкими короткими ногтями, провел подрощеным заточенным ногтем указательного пальца между передними зубами, достал из внутреннего кармана белого кожаного пиджака зеленую пачку «Salem», закурил, плюнул на паркет, поднялся, опершись о колени, как это делают пожилые бодрячки, и, походкой только что испражнившегося джентльмена, удалился.

Следующим был высокий стройный старец с королевской осанкой и носом орла. Он почти не отрывал взгляд от серебряной рукояти своей самшитовой трости, которую держал в жилистой, с крупными венами, руке. Другая его рука периодически сильно пощипывала, сквозь тонкий шелк рубашки, явно различимый выпуклый сосок, при этом старик резко и нервно вскидывал подбородок. Изредка, прищурясь, он бросал свой серый взгляд в сторону зала, на Райсмана он не глядел.

– Этого стаrого пиздостrадальца надо деrжать жестко, - с улыбкой людоеда сказал Мандаrин.
– Поганяло - Баrин, попrосту - Вадя. Я его не люблю, но деrжу за честность…

Маленький черный человечек с большой головой, как спортивный ходок, шевеля короткими ножками вместе с тазом, и при этом почти не двигая остальным телом, быстро подрулил к Графу и, подав руку, представился:

– Гукасов. Со мной будешь работать, пацан, я тебя быстро поднатаскаю, - скороговоркой сообщил он Графу.

– Аrтуrчик, это твой новый шеф, - направив на Графа согнутый палец, не отрывая кружку с «Будвайзером» от рта, прочавкал Мандарин.

Артур плюхнулся мешком на стул, недоуменно сделал губы трубочкой и бровки дугами, вскочил, ернически раскланялся, наигранно разулыбался и, пританцовывая на месте, процедил сквозь искусственную улыбку:

– Артур. Я буду иметь честь под Вами работать, что прикажете?

– Клоун, не дуrи, баб зови…

Бабы были хороши. Шесть, одна лучше другой.

Задача предприятия была проста – брать на живца опившегося интуриста, в основном «фин-на-а-а». Возбужденные возлияниями и подобострастием персонала, вольяжно обнаглевшие северные гости в поисках «мяса» мутно шарили глазами по столикам. …За самым центральным громко веселились шикарные телки Райсмана. Пригласив девушку на танец, шатконогий варяг старался, предложением подарков и денег, а иногда и замужества, заманить ее к себе в номер. Девушка-таки соглашалась. А через двадцать минут, в номере уже переодевшегося в халат лабуса, появлялся энергичный расстроенный «жених–муж», и технично получал отступные от охуевшего интуриста. Что самое прикольное, частенько один и тот же клиент попадал «ногами в жир» пару раз подряд. Дело шло: десять процентов ментам, десять заведению, десять женихам, десять красавицам, десять Графу за усидчивость, остальное организатору процесса - Сереге Райсману. Он давал долю на воровской общак, на оставшееся жил как умел.

Граф сидел в углу, потягивал пиво и принимал «выручку» от «безутешных женихов»: Артура, Гены и Вадика. Он чувствовал, как холодный ночной дождь поливает стены снаружи, как зябко ежится маленький, назло вечнозеленый самшит. Совсем не далеко пенилось штормом уже остывшее море. В душе было пусто и зябко, и осознание этого - вдруг вызывало глубокий рефлекторный вдох, за которым накатывала легкая вспышка эйфории, осознание легкости никчемной свободы. Мысли в голове таяли, уступая место гелию пестрого космоса. После этого в области лба воцарялся болезненный спазм, будящий чувство разочарованности и сознание бесполезности бытия. Граф пытался продлить состояние легкого фейерверка как можно дальше, отодвинув облом, но безуспешно.

Зал шумел глотками, каблуками и «хрустами», воняло сандалом. Обезумевший от водки высокий белоголовый финн дрягался у стойки в одних трусах, пытаясь обменять у бармена, прямо тут снятый, поношенный джинсовый костюм на бутылку «Столичной». Ярко-рыжий, с откляченным задом и оттопыренным мизинцем грузин «давал павлина» перед столиком мандариновских теток. Он плясал вокруг девушки с фигурой Мерелин и рабочим псевдонимом Аура. Аура вообще пользовалась наибольшим спросом, хотя остальные девушки были ярче и вели себя гораздо разнузданней.

Аура отличалась от других с первого взгляда - было заметно, что она иначе двигается, мягко и в то же время как-то нетемперированно. Вставала со стула она, не изгибая спины, казалось, ее тело не знало закон Ньютона. Сидя за столиком, она никогда не дергалась в такт музыке, а ее большие, четко очерченные губы, очень редко, почти не меняя формы, наполнялись улыбкой. Когда Граф из своего угла начинал пристально смотреть на нее, она поворачивалась в его сторону, и улыбалась не губами, а только желтыми глазами. Графу сказали, что Аура глухонемая с рождения, и, так как, в свое время, мать практически изолировала ее от людей и не отдала ее в школу для ущербных детей, она не знает языка глухонемых, не умеет читать и писать, но, при этом, легко понимает элементарные вещи и хорошо выполняет все, что от нее требуется.

Видеть Мир, и не быть обремененным условностями и ограничениями языка. Не знать, что небо «го-лу-бо-е», а трава «зе-ле-на-я», и, что вообще, это – «не-бо», а это – «тра-ва». Непостижимая свобода. Мысль, не имеющая дискретности и деления на категории, чистый поток сознания, - наверное, где-то там прячутся «Двери».

* * *

Сидя, как паук, в углу кабака, Граф наблюдал за Аурой, удивлялся, почему она так загорается при виде беспонтового и туповатого Косточкина, и выдумывал для себя разные упражнения.

Первое: он закрывал глаза, поворачивал немного голову в какую-нибудь сторону, открывал глаза и щупальцами души, вцепившись в рыхлый комок своей невоспитанной воли, старался заткнуть жерло словоблудящего сознания, пытающегося назвать словами все предметы, попавшие в поле зрения.

Второе: то уставившись в одну точку, то рассеивая взгляд, заставить себя ни о чем не думать. Остановить суету мыслей больше, чем на минуту, никак не получалось.

Третье: Граф, закрыв глаза, старался представить себе несуществующее – миры, не имеющие названия.

Днем, отоспавшись, Граф выходил на пустынный пляж к неспокойному морю – всезаполняющий шум шторма размывал сознание, а хаос морских пузырьков рисовал небывалые чудные, не имеющие названия формы. Граф часами стоял у кромки волн, сцепив за спиной руки, глядя неподвижными глазами на прибрежный рыжий коктейль. Брызги от больших волн падали ему на грудь и лицо, попадали в глаза. Гордые альбатросы, стоя на бетонных пирсах, неподвижно глядели вдаль.

Скрежет пилы по решеткам сознания резал уши, но подвижки в вопросе «бездумия» были минимальны, это злило Графа, от борьбы с собой он уставал больше, чем от своей поганой работы. Граф начал курить, ему казалось – это помогало рассредоточиться. Прежде чем закурить, он подсушивал сигарету зажигалкой, ему нравилось, когда сигарета горит с потрескиванием и густым белым дымом. Он уходил в дым, как в лабиринт, и старался заблудиться в нем, как однажды, в весеннем лесу.

Когда подошел Новый год Граф был на грани срыва. Он непрерывно думал о том, что созданный его сознанием мир – кунсткамера, дурацкий музей с подписанными экспонатами; зверь не знает слов, и Мир его безграничен, а смерть - лишь свободный прыжок.

* * *

Встречать Новый год Райсман пригласил себе в дом Графа, и всех своих девок. Дом у него был большой, построенный еще его дедом. Окруженный по всему периметру застекленной верандой, в которой стояло множество кадок с чудными тропическими растениями, дом стоял высоко, на дальней горной улице, посреди ухоженного армянского поселка, как флагманский корабль посреди лодок.