Улицы гнева

— Она может вам рассказать, как мы относимся к лояльным людям, — сказал переводчик.

— Мне дают вино, — с готовностью подтвердила Катя, и Сташенко вдруг сообразил, что она и сейчас чуть навеселе. — Я, правда, под стражей, но со мной хорошо обращаются. Послушайте, Василий Иванович, война проиграна, вы-то знаете, что на фронтах... Согласитесь, расскажите хоть самую малость.

Нет, это уже не ненависть владела им, а, как ни странно, горький стыд, что вот он, секретарь обкома партии, и те, формировавшие их и уехавшие на восток, вели какие-то секретные дела с такой мразью, доверили ей имена, адреса, судьбы... И может, то не стыд, а смертная вина перед всеми.

— Уведите ее! — сказал Сташенко. — Иначе я за себя не ручаюсь...

— Ничего, зато мы ручаемся. Продолжайте, Катрин...

Она закрыла лицо руками.

Черт ее знает, о чем думала она! О своем прошлом, о том времени, когда сидела за секретарским столом в областном отделе народного образования среди веселого телефонного перезвона? А может, вспоминала встречи с ним, секретарем обкома, приносившим в дом пыль дальних дорог? В который раз казнил он себя за то, что не пренебрег этой явочной квартирой, польстился на уют и покой с естественным «заслоном» из двух постояльцев — пожилого Курта и молодого Эриха, дьявола из СД.

— Продолжайте! — приказал следователь.

Катя плакала. Сташенко отвернулся.

— Простите меня, — сказала Катя едва слышно. — Я не думала, что так выйдет...

— Молчать! — крикнул переводчик. — Дело говори... Катя испуганно смотрела на Сташенко, которого страшилась, надеется, больше, чем следователя.

— Она уже все вам сказала! — Сташенко смотрел мимо Кати. — Ей нечего больше прибавить, больше она не знает. Заплатите девчонке и отпустите на все четыре стороны.

— Доннерветтер!

Его не били. Напротив, уход в тюремной больнице был сносный. Русские врачи содержали в чистоте и сытости, рана заживала. Вероятно, был особый приказ: сохранить.

Он, однако, понимал, что все еще впереди. До каких пор с ним будут церемониться? Следователи бесились: он приоткрывал тайну ровно настолько, чтобы заинтриговать их, и, по существу, подтверждал только то, что они уже знали.

Очная ставка с Катей Помаз была, по-видимому, венцом следственной работы.

Ее увели. Следователь позвонил. Вскоре вошел какой-то высший чин, и все встали. Немцы переговорили меж собой о чем-то, приказали Сташенко встать и повели длинным коридором. У двери, обитой черным дерматином, высший чин приосанился.

В просторном кабинете сидели военные. Один — за письменным столом.

— Вы знаете, кто здесь? — спросил переводчик. Сташенко отрицательно покачал головой.

— Эрих Кох, обер-президент. Слышали?

На стенах висели портреты Гитлера, Геринга и этого, что сидел за столом — невысокого, коренастого, с сильным лицом и коротко подстриженными, как у Гитлера, усиками.

Так вот он каков, Эрих Кох, гаулейтер!

Выразительные пальцы Коха тискали сигарету. Спокойные, чуть насмешливые его глаза, казалось, что-то высматривали в зрачках вошедшего.

— Раухен зи? Курите?

Сташенко нерешительно взял сигарету. Присутствующие оживились.

Кох щелкнул портсигаром и подбросил его на ладони. Затем чиркнул зажигалкой.

— Как с вами здесь обращаются?

— Не жалуюсь, — ответил Сташенко. — Пока...

— Вы не беспокойтесь, — сказал Кох. — Мне говорили, что вы оказали сопротивление, потому в вас стреляли. А вообще мы ценим мужество. Вас не тронут.

Сташенко молчал. Он догадывался, чего от него хотят.

Кох не скрывал своих намерений. В его экспозиции было нечто заученное. Переводчик едва успевал за своим патроном и, вероятно, переводил только смысл резких и хорошо отлитых немецких фраз.

Если вы настоящий социалист, заблудившийся в коммунизме, германская администрация предлагает вам... Мы умеем ценить настоящих людей и друзей... Война проиграна... сохранение чести и искренняя переоценка собственных убеждений... впрочем, к черту переоценку... Важен результат. Короче говоря...

Короче говоря, Кох предлагал ему назвать все очаги партизанского сопротивления в области и выступить в печати с обращением, как это сделал генерал Власов и некоторые другие. С обращением к советскому народу.

— Передавали, что вы несговорчивы... Ничего не даете следствию... Путаете. Предлагаю последний шанс... Русские умеют умирать, этим не удивите. А вот жить не умеют. Кох научит вас жить. Хор-р-рошо жить. — Ему, видимо, самому нравилось то, что он говорил. — Не пожалеете!

Присутствующие заулыбались, восхищаясь прямотой гаулейтера и его умением вести разговор с любым, будь то рядовой член национал-социалистской партии, простой солдат, сам Гитлер, с которым Кох связан личной дружбой.

Так вот зачем берегли его, для чего вылечили!

Кох был энергичен. У губ волевые складки, под мундиром мускулатура: видать, каждый день тренируется с гантелями. На висках седина: стареет. Запомнить его, на всю жизнь запомнить...

— Одного Коха я знал... давно, правда, познакомился, — Сташенко оживился и даже привстал. — Тот — да, тот помог мне жить, ничего не скажешь...

— Что за Кох? — переспросил переводчик, настораживаясь.

— Роберт Кох. Был такой... Тоже немец. Может быть, родственник?..

Обер-президент улыбнулся, сказал что-то одобряющее.

— Ты микробиолог? — спросил переводчик. — Или врач?

— Нет. Палочки Коха у меня здесь, — он показал на грудь.

— Туберкулез?

Сташенко кивнул.

— Лечиться надо, — сказал переводчик. — Мы поможем. Если только... ты понимаешь. В противном случае...

Кох снова улыбнулся и щелкнул портсигаром, который все время вертел в руках.

— В противном случае тебя познакомят с «палочками» Эриха Коха.

Раздался хохот. Хохотал и довольный собой Кох. Улыбнулся и Сташенко, которому переводчик донес смысл каламбура гаулейтера.

— Скажи ему, что тот, кто знаком с палочками Роберта, плюет на «палочки» Эриха.

Кох потемнел. Театральным жестом подчеркнул безнадежность дальнейшего разговора.

Но что-то все-таки заинтересовало его в пленнике.

— Семья есть? — спросил он. Сташенко кивнул:

— Жена, двое детей.

— Рабочий?

— Рабочий.

— Я тоже из рабочих.

Сташенко пожал плечами.

— Почему молчишь?

— А что говорить?

— Отвечай! — заорал Кох, стукнув кулаком по столу, отчего подпрыгнуло пресс-папье.