Улицы гнева

— Будешь говорить?

— Я же все время говорю, дядя...

— Говоришь, да не то!

— Что знаю, то и говорю. Куда посылал? За махоркой иногда посылал. Крепко курил дядя Вася, хоть ему и нельзя. Больной он, знаете...

Сташенко сидел неподвижно. За ним следили две пары глаз немцев, присутствовавших на очной ставке. Когда же следователь ударил девочку по щеке и светлые ее волосы, не заплетенные в привычные косички, взметнулись и рассыпались по лицу, Сташенко не выдержал.

— Подлец! — прохрипел он. — Ребенок же!..

Немцы оживились, переглянулись. Уставилась своими немигающими глазами овчарка.

Следователь, схватив девочку за волосы, нанес ей еще несколько ударов по щекам. Она закричала, но тотчас умолкла.

— Будешь говорить? — спросил следователь. — Куда ходила, какие поручения выполняла? Говори добром!

Люда вздрагивала и всхлипывала от обиды. Обидчик же ее, большой, грузный, с толстыми коричневыми пальцами рук, выдвинул ящик стола. Что-то звякнуло. Подойдя к девочке и заслонив ее от Сташенко, он проделал что-то над ней, отчего она истошно закричала. Истязатель не отходил. Он только угрожающе посмотрел на Сташенко.

— Будешь говорить? — спросил он уже не у девочки, а у Сташенко и, не дождавшись ответа, снова принялся за ребенка. Раздался визг.

Он «работал» над ней, как заправский дантист над пациентом.

Люда дернулась на стуле, внезапно умолкла, и только ее тонкие ноги в носочках с красной каемкой заболтались, как это бывает, когда дети озорничают.

Сташенко, не помня себя, кинулся на истязателя.

Вот тогда рванулась и овчарка, будто ждала, когда человек не выдержит.

3

Федор Сазонович вертел в руках истоптанные грязные башмаки и не знал, что и сказать их владельцу, невзрачному мужичку, до ушей заросшему бородой.

Заказчик скучно жаловался, что вот приходится бродить по белу свету, добывая пропитание для семьи. Семья не маленькая. Сам до войны был на развозке, в экспедиции хлебозавода. А нынче, как не стало хлеба, бродишь по селам, промышляешь чем придется.

— Что же продаешь-покупаешь? — спросил Федор Сазонович, все еще не решаясь объявить клиенту, что башмаки его ремонту не подлежат: прогнили.

— Чем придется торгую. Синька, семечки, мыло... Сам знаешь, время какое! Теперь мы глубоким тылом считаемся. Ну, да скоро, говорят, довольствие будет на полную человеческую норму! Поскольку немецкая власть окончательно и бесповоротно здесь. Вздохнем!..

— Знаешь что, дорогой... В твоих башмаках далеко не прошагаешь! — Федор Сазонович испытывал уже раздражение. Скольких повидал он таких, которым все равно при какой власти жить: лишь бы жрать было! А думалось ведь иначе. Думалось, что высокая идейность народа ни щелочки не оставит для неверия, равнодушия, не говоря уже об измене.

— Как же я дальше-то? — спросил мужичок. — Это же у меня единственная пара!

— Какая там пара!..

— А что же это?

— Ничего. Рвань!

Клиент задумчиво смотрел на свои сапоги. Длинные пальцы выглядывали из дырявых носков. Он пошевелил ими, словно и не собирался уходить.

— Ну чего расселся? — не выдержал Федор Сазонович. — Забирай свое добро и уматывай! Дожидайся, пока немецкая власть по норме выдаст пару новых...

Мужичок взял из рук сапожника башмак, безнадежно осматривая истертую подошву.

— Знал бы ты, человек добрый, сколько верст те башмаки отмахали, не говорил бы так! Осень видал какая? Дождит словно из ведра, дороги размокли, а я все пешком да пешком... Грязь по колено, забыл уж, когда и ноги в тепле были!

— Волка ноги кормят, — вставил Федор Сазонович равнодушно.

— Может, есть у тебя какая пара негодных? Для меня цельное богатство было бы... Заплачу, ей-богу, заплачу! Если по-божески, конечно... Куда мне в такой обуви, а?

— Послушай, чего пристал? — озлился Федор Сазонович. — Здесь не магазин, а мастерская давно закрыта. Сказано: обувь не подлежит ремонту. Прогнило все от воды! Новой перетяжки тоже не сделаешь. Хоть золотом плати, а исправить невозможно!

— Вот вы какие... — тихо, почти печально проговорил посетитель, поражавший Федора Сазоновича своей навязчивостью. — Сами небось в тепле живете, приспособились до новой власти! В хате дух теплый, пироги, наверно, печете... с капустой.

Федор Сазонович замер.

Он услышал пароль. От кого? От шелудивого мужика с узенькими, бегающими глазками, который всем видом своим, всей повадкой внушает подозрение. Нет, не может быть... Какое-то роковое совпадение, не иначе.

А тот мужичок, словно и не подозревая смятения, посеянного в душе сапожника словами о пирогах, продолжал разглядывать свои ноги.

— А что тебе до моих пирогов? — спросил Федор, пристально вглядываясь в лицо мужичка. — Дай-ка обувку, еще посмотрю...

Мужичок с надеждой подал сапожнику разлезшийся ботинок.

— Погляди, дорогой, погляди!.. Может, уважишь. Сплошное разорение — новые покупать. Да и где достанешь-то?

— Пироги, говоришь?.. Пироги печем, да начинки маловато, вот что скажу... Дай-ка второй! Этот покрепче будет. Ты что, на левую ногу прихрамываешь?

— Точно, угадал. На пятке у меня боль нестерпимая. Врачи говорили: мол, отложение солей. Ну, правда, на курорте в свое время грязевые «носки» принял, полегчало. А теперь от долгого хождения снова началось. Как расхожусь — ничего. А только по утрам ступать трудно.

— По курортам ездил? — спросил Федор Сазонович.

— В Кисловодске пару раз.

— И я в Кисловодске бывал.

— Зимой я там любил бывать. Многих из партийного актива в эту пору там встретишь.

— Ты что?..

— Вот именно. Тоже по путевке обкома...

4

И снова человек идет по степи.

Сыплет мелкий, противный дождь. Небо заволокло тучами. по утрам ноздри щиплет запах морозца. Не алеют, как в прошлом году, неубранные помидоры, не желтеют тыквы и дыни, не стоит почерневшая кукуруза.

В сапогах мокро. Но на душе не зябко, нет! Человек не одинок — вот в чем его сила. Год назад пробирался этой неприютной степью к себе, в родной Павлополь, после воздушного путешествия. Вот тогда он был одинок. А теперь за плечами целая организация, боевые товарищи, связанные клятвой и дружбой. «За муки наших людей, за муки женщин, детей, стариков...» И идет он в область с таким заданием, что, если бы узнали немцы, тотчас же вздернули на первом дереве.

Впереди заслоны гестаповцев и полицаев, высокие стены тюрьмы с вышками и часовыми, колючая проволока, овчарки, уцелевшие явки, люди, напуганные арестами и расстрелами... А он один. Неужели удастся преодолеть все это смертельное нагромождение и вызволить из плена того, кто томится там с лета?