Улицы гнева

— Спросите его: почему рабочий кричит на рабочего? — Сташенко усмехнулся.

Кох не нашелся в первую минуту, но тотчас взял себя в руки. То, что он говорил затем, адресовалось больше присутствующим немцам, нежели Сташенко, и выглядело довольно забавно. Кох... жаловался.

— Они не хотят помогать нам... Мы вынуждены применять репрессии. Эти фанатики не знают национал-социализма, их мозги затуманены. Мы на своих плечах вынесли всю тяжесть борьбы. Я начинал в Эльберфельде-на-Рейне, голодал, мучился. И вся наша партия рождалась в муках... Отец — рабочий, маленькое хозяйство... один кролик. Один кролик — и ничего больше. Инфляция, голод...

— У нас тоже был один кролик, — вырвалось у Сташенко, который вдруг вспомнил что-то из детства. — Представь, тоже один кролик...

Скованность его исчезла.

Присутствующие оживились. Это уже был анекдот, достойный светских салонов. У каждого — по кролику. Вообще нынешний приезд Коха наделал много шуму. Узнав об аресте секретаря обкома большевиков, он придумал что-то важное, истинно политическое. Он вообще склонен к обобщениям, этот Кох. И размах у него достойный. Он приказал доставить партийного вожака и вмешался в следствие... И вот... добрался до кроликов.

Кролик. Это символично. Уже протянулась некая ниточка между ним, обер-президентом, и этим мужиком, маленьким вождем погибающего племени большевиков...

Сташенко почувствовал неладное. «Повеселели... Дурацкий кролик! Надо же тебе!..»

Он, кажется, размягчился. А ведь они играют с ним, как с кроликом. Этот Кох единым жестом может послать его на смерть.

И все же какая-то сила, над которой он был уже не властен, влекла его на последнюю, сверкающую снегом тропинку, простреливаемую со всех сторон. «Выхожу один я на дорогу, сквозь туман кремнистый путь блестит...». За ним шли остальные — в бушлатах и овчинах. И те, пославшие его, измученные бессонницей, в ЦК, в партизанском штабе, в Ставке и штабах армий. Никому из них так не «повезло», как ему: лично повидать Коха и высказать все. Все ждали. И эти... тоже... Как будто в нем, в его сердце, скрестились все силы войны и бытия, жизни и смерти, правды и зла.

Эту землю нельзя покорить, как ни начиняй ее трупами. Такой умный человек, как Кох, должен бы это понять. Оба они из рабочих, это верно, только по-разному поняли жизнь, хотя и было у них когда-то по одному кролику. Правда не в этом. И в рабочем классе случаются выродки. А бывают настоящие люди и среди буржуа... Фридрих Энгельс тоже из Эльберфельда, из семьи фабрикантов. А разве сравнишь его... с этим земляком «из рабочих»? Этого проклинает народ Украины... Как палача. И пусть он не надеется на Василия Сташенко. Заманчивые предложения отклоняются...

— Откуда ты знаешь, что Энгельс из Эльберфельда? — выкрикнул Кох, меняясь в лице.

— Читал кое-что. Учился.

2

Все последующее лишило Сташенко ощущения времени. Ночь сменялась днем. Утра, уже чуть подмороженные, напоминали сумерки. И хотя на небе разгоралось затем солнце, его Сташенко не видел: сильная, бьющая в глаза лампа на столе следователей, сменявших друг друга, слепила его. Приходили и уходили какие-то люди. Собирались консилиумы из секретных профессоров. Добивались показаний изощренной болью. К ней никак нельзя было привыкнуть. От ударов сотрясался и туманился мозг. Били какими-то палками или шомполами, отливали водой и снова били. Он терял сознание, и это становилось привычным состоянием здесь, в кабинете следователя, куда его водили каждое утро, и ночью, и вечером, и днем.

В углу, как прикованная, лежала овчарка, равнодушно смотрела зелеными глазами, и Сташенко дивился ее равнодушию к тому, что проделывают над ним гестаповцы. Открывались и закрывались двери, люди сновали взад и вперед, одни с озабоченными, другие с нагловато беспечными лицами, а собака спокойно лежала, не обращая внимания ни на его стоны, ни на крики и топот. Это была гестаповская собака.

Однажды его повели по ступенькам вниз, в подвал с бетонным полом и стенами, на которых отпечатались следы деревянной опалубки. Люди в комбинезонах деловито подтащили его к крючьям, свисавшим с потолка.

Какие-то голоса спрашивали о делах в павлопольском подполье, о поджогах и взрывах, об убийстве криворожского гебитскомиссара, о взрыве нефтебазы. Они кружили, эти голоса, над головой сутулого Иванченко, Степана Бреуса, Константина Рудого, Петра Казарина, над стрижеными головами криворожских ребят, удачно пригвоздивших местного гаулейтера, слышались и в ночных переулках, неподалеку от явочных квартир... Бесконечной казалась та снежная тропа, по которой ступал босой человек с особыми полномочиями страны, народа, партии, своей жены и детей. Скоре бы конец этой дороге!

Он долго отлеживался в камере. Боль сковала все тело. Мысль о том, что за ним снова могут прийти, казалась безумной. Ведь так-то он может и не выдержать!..

И за ним пришли. Его поволокли: ходить он уже не мог. На дворе был, кажется, день, а может, и ночь. Все равно.

На этот раз его не били. В комнате следователя ему пододвинули знакомую табуретку. Напротив кто-то сидел. Сначала он не рассмотрел кто: один глаз у него затек. Но вскоре узнал.

— Людочка... и ты здесь?

— Вы ее знаете? — спросил следователь словно издалека.

Сташенко кивнул.

— А ты его знаешь?

— Знаю, — ответила Люда. Она тоже была измучена.

— Кто это такой?

— Дядя Вася.

— Что он делал, чем занимался?

— Он делал зажигалки. Я уже вам говорила...

— Ну, а еще что?

— А больше ничего.

— Говори правду! Люда вздрогнула.

— Не ори на нее, — вдруг спокойно произнес Сташенко. — Настоящие мужчины так не поступают...

— А как же прикажешь поступать с вашими ублюдками? — На этот раз следователь был не из немцев, в переводчике не нуждался, допрос протекал динамичнее. Сташенко не успевал отвечать, потому что следователь, полный и лысый, в очках, не дожидался ответов, видимо стараясь сбить, запутать и вконец деморализовать. — Кто приходил?.. Ах, никто не приходил? А кто приходил к отцу? Ты у меня заговоришь!.. Куда ходила? Куда посылал тебя этот дядя Вася? Что носила? Записки носила? Книги? Устные сообщения?.. Ты связная. Это ясно. Так вот, рассказывай, куда он тебя посылал? Называй адреса. Ну, живо!

Люда тоже не успевала отвечать. Она только мотала головой и, судорожно глотая воздух, произносила: «Нет, нет, нет».

— Часто отлучался этот из города? Куда ходил, знаешь?

— На менки ходил, куда все. Больной он, ему сало надо.

— А что менял?

— Зажигалки.

— Опять зажигалки! Куда ходил? Знаешь?

— Нет.

— Какие книги носила? Пушкин, Лермонтов, Гоголь... Говори!

Только однажды страхом и растерянностью полыхнул взгляд девочки, ставшей такой родной в этот миг: «Лермонтов!» Но она тотчас же собралась и даже чуть улыбнулась, а может быть, ему показалось, что она улыбнулась.

— Кому носила?

Сташенко с надеждой смотрел на нее. Выдержит ли? От ее маленького мужества зависит сейчас судьба многих. Понимает ли она это? Кажется, понимает. Иначе давно бы призналась: «Да, носила книжки, не раз носила Лермонтова дяде сапожнику. Живет он там-то».

— Что они с вами сделали, дядя Вася? — сказала она.

Он кивнул и пошевелил вспухшими губами.

Это была вторая очная ставка.

Совсем недавно напротив него сидела та, слабодушная, на первом же допросе назвавшая всех товарищей по борьбе. Девушка, чем-то даже привлекавшая поначалу, когда только разжигали костер. Эта же, совсем еще девчушка, Даже не начавшая жить, в пионерах постигшая какие-то азы морали и чести, держалась. Держалась!.. Сообщить бы об этом на волю! В чем же секрет стойкости этой и слабости той?