Ультиматум Борна

– Черт, прошу тебя, замолчи! – закричал Конклин, пытаясь опереться на стену и встать.

– Тихо!

– О, проклятие! Не хватало только, чтобы ты читал мне проповеди! Будь у меня нога, я бы тебя сейчас отделал.

– Ты угрожаешь мне?

– У меня был черный пояс. Так и знай, адмирал.

– Ну и ну. А я даже на руках бороться не умею.

Их взгляды встретились, и Алекс первым тихо засмеялся.

– Ты невыносим, Питер. Я тебя понял. Помоги подняться. Пойду в комнату отдыха и подожду тебя там. Дай мне руку.

– Черта с два, – сказал Холланд, поднимаясь на ноги и глядя на Конклина сверху вниз. – Помоги себе сам. Кто-то рассказал мне, что Святой преодолел сто сорок миль по вражеской территории, прошел реки и джунгли и добрался до базы «Фокстрот». Где первым делом спросил, нет ли у кого-нибудь бутылочки виски.

– Да, но, черт побери, тогда было другое дело. Я был гораздо моложе, и у меня было две ноги.

– Представь, что сейчас их у тебя тоже две, Святой Алекс, – Холланд подмигнул. – Я иду обратно внутрь. Кто-то из нас должен быть там.

– Мерзавец!

Конклин просидел в приемной час и сорок семь минут. Его никогда не беспокоил протез, но сейчас происходило именно это. Он не мог понять, что означает это невероятное ощущение, но зуд в несуществующей ноге не прекращался. Об этом стоило подумать, и он с тоской вспомнил молодость, когда у него было две ноги и все было иначе. О, как он хотел изменить мир! И каким справедливым считал то, что волею судьбы он стал самым молодым выпускником, прочитавшим речь на выпускном вечере своей школы, самым молодым студентом Джорджтауна, ярким, ярким светом, сверкавшим в конце тоннеля его академии. Трудности начались, когда кто-то где-то узнал, что его настоящим именем было не Александр Конклин, а Алексей Николаевич Консоликов. И какой-то человек, чьего лица он не мог вспомнить, как бы между прочим задал ему вопрос, изменивший всю жизнь Конклина.

– А вы случайно не говорите по-русски?

– Конечно, – ответил он, удивленный, что его посетитель мог даже предположить, что это не так. – Как вы, вероятно, знаете, мои родители были иммигрантами. У меня была не только русская семья, но и русские соседи – по крайней мере, когда я был маленьким. Вы не смогли бы купить буханку хлеба, если бы не знали языка. А в церковно-приходской школе священники и монахини, особенно поляки, неистово боролись за употребление родной речи… Уверен, в немалой степени из-за этого я и не стал священнослужителем.

– Но это было давно, как вы сами сказали.

– Да.

– Что же изменилось?

– Полагаю, это есть в каком-нибудь из ваших правительственных отчетов и вряд ли порадует вашего отвратительного сенатора Маккарти.

Тут Алекс вспомнил лицо своего собеседника. Это было лицо человека средних лет, и оно неожиданно застыло, а в глазах угадывался затаенный гнев.

– Уверяю вас, мистер Конклин, я никоим образом не связан с сенатором. Вы назвали его мерзким, я же оперирую другими словами, но они здесь неуместны… Так что же изменилось?

– Под закат своих дней мой отец стал тем, кем он когда-то был в России – преуспевающим купцом, капиталистом. Он владел семью супермаркетами в престижных торговых центрах. Они называются «Conklin’s Corners». Сейчас ему за восемьдесят, и, хотя я его горячо люблю, мне неприятно говорить о том, что он ярый сторонник сенатора. Я просто учитываю его возраст, его трудолюбие, его ненависть к Советам и избегаю говорить на эти темы.

– Вы очень умны и дипломатичны.

– Да, умен и дипломатичен, – согласился Алекс.

– Мне приходилось делать покупки в магазинах вашего отца. Они довольно дорогие.

– О да.

– А откуда взялся «Конклин»?

– Это придумал отец. Мама говорит, что он увидел это слово на рекламном щите моторного масла, через четыре-пять лет после их переезда сюда. Да и к тому же фамилию Консоликов в любом случае пришлось бы сменить. Как однажды сказал мой отец, «с русскими фамилиями делать здесь деньги могут только евреи». Опять-таки я стараюсь не касаться этого вопроса.

– Вы очень дипломатичны.

– Это не так сложно. У него немало хороших качеств.

– Даже если бы у него их и не было, я уверен, вы бы вели себя так же убедительно и мастерски скрывали свои чувства.

– Почему мне кажется, что вы сделали на последних словах ударение?

– Потому что оно так и есть, мистер Конклин. Я представляю правительственное управление, которое чрезвычайно в вас заинтересовано и где у вас будет такое же безграничное по возможностям будущее, как и у всех его потенциальных сотрудников, с которыми я разговаривал за последние десять лет…

«Этот разговор произошел почти тридцать лет назад», – подумалось Алексу, и он в очередной раз взглянул на внутреннюю дверь комнаты отдыха Пятого Стерилизатора, этого необычного медицинского центра. А какими сумасшедшими были прошедшие годы. Во время кризиса его отец попытался расширить бизнес, но переоценил возможности, вложив в дело огромные суммы, существовавшие только в его воображении и головах алчных банкиров. Он потерял шесть из семи супермаркетов – оставшийся был самым маленьким, и его доходов не хватало на тот образ жизни, который отец считал приемлемым; но тут его как раз хватил удар, и он умер в тот момент, когда самостоятельная жизнь Алекса только начиналась.

Берлин – Восточный и Западный. Москва, Ленинград, Ташкент и Камчатка. Вена, Париж, Лиссабон и Стамбул. И опять через полземного шара в Токио, Гонконг, Сеул, Камбоджу, Лаос и, наконец, Сайгон и этот ужас, случившийся во Вьетнаме. Все это время он набирался опыта, совершенствовал знание языков и стал главным специалистом Управления по проведению секретных операций, главным разведчиком, а подчас и разработчиком спецопераций. Но одним туманным утром в дельте Меконга взрыв мины сломал Алексу всю жизнь, лишив его ноги. Агенту, в своей работе опиравшемуся на мобильность, остался небогатый выбор: уход с оперативной работы, и никакого просвета. Он начал пить, хотя это пристрастие и можно было объяснить генами. Русская зима депрессии превратилась в весну, лето, а затем осень. Скелетоподобной развалине, бывшей когда-то жизнерадостным человеком, была дана отсрочка. Дэвид Вебб – Джейсон Борн – вернулся в его жизнь.

Открылась дверь, милосердно прервав его воспоминания, и в холл медленно вошел Питер Холланд. У него было бледное и осунувшееся лицо, глаза затуманены, а в левой руке он держал две маленькие пластиковые коробочки, вероятно, в каждой из которых лежало по кассете пленки.

– Пока я жив, – глухим тихим голосом, не громче шепота, сказал Холланд, – я молю бога, чтобы мне никогда больше не пришлось стать свидетелем подобного еще раз.

– Как там Мо?

– Не думал, что он выживет… У меня мелькнула мысль, что он себя убьет. Уолш постоянно делал паузы. Могу сказать тебе, доктор был напуган не меньше меня.