Улялаевщина

Ковылять глагол от слова ковыль,

Значит белый медведь ковылять не может" .

Гай его пальцы на пальцы вздел:

"Бросимте все эти стихи

Слушайте, Штейн, что вы делаете здесь?

Никогда не поверю, что вы анархист.

Эта точная поступь, этот точный словарь,

Любовь компановки, неприязнь к стихии,

Самая манера расцвечивать слова

Да разве в шпане такие?

Наконец, этот шахматный ход на трибуне.

Критика урывками из Маркса. А дальше?

Где постулат? Его нет и не будет.

Вместо него истерика с фальшью.

В пулеметном порядке начали браться

Говард и Штирнер и тут же Прудон.

Жалко, Толстого забыли. Притом

Из Руссо передержка. (Вы помните - братство?)

Наконец, ваши цифры. Пф. Хо-хо!

Семьдесят, семьдесят паки и паки.

В Талмуде есть пословица: "Семь это враки".

Но это не безграмотность. Повторяю: ход.

Кто ж вы? По размаху - вы не трудовик,

Для него вы, кроме того, слишком рафинированы.

Что же до эс-эра, то и тут, увы,

Вы не любите России - значит вырваны.

И все же в вас напичкано того и того,

Вы эс-эр в меньшевизме и меньшевик в эсэрстве;

Типичный петербуржец, чопорно-дерзкий,

С гипертрофированной головой.

Мне так и чудится: английский кэпи,

Ваш прорезиненный макинтош

И в серых губах папироса-"Скепсис",

Приподнятая бровь и дежурное "Не то".

И вы-вы сильны. Нет, больше-могучи

9той вечной усмешкой бритого сатира

Над всем, кто увлекает, зовет и учит

Святой банальности о счастии мира".

Штейн поднял палец: "Спокойно, сэр.

Кружечку пива. (Не мочите мизинца.)

Итак, дорогой Пинкертон, мой принцип

Не отпираться: да, я эс-эр.

Понятно, не такой, как Сазонов или Ропшин,

Я более расчетлив, если хотите - низмен,

Но все же я эс-эр, так, говоря в общем,

Конечно, с оговорками и ревизионизмом.

Но, отдавая должное вашей хирургии,

Точной до секунды, как хронометр Бурэ,

Все же замечу-это другие,

А я - до последней кровинки борец.

Ведь большевики захватчики власти,

И нужно мутить и мутить народ,

Пока наши люди кого следует наластят

И на Западе вопрос хорошенько нарвет.

А там оккупация. Серый террор.

Какая-нибудь Дума, как венец революций,

Но до этого времени народная прорвь

Ни в коем случае не должна затянуться.

Рабочий сагитирован. Интеллигент - пустяк

Нужно помнить, что такое Россия.

Мы ориентируемся на крестьян

И будем будировать и трясти их.

Теперь по вопросу дня: как?

Партия наша переживает кризис.

Мелкого хозяйчика и средняка

Приманишь только на анархизм.

Зато это средство - вернее смерти,

Что ни час - то новый аршин.

Вот вам проект политической коммерции,

Которая в будущем даст барыши.

Да, виноват. Я горланю, как гусь,

А вы, небось, сидите да на ус мотаете.

Кто вы? И если узнать я могу-с,

Я распускаюсь в ухо. Катайте".

В памяти чекиста вздулся архив,

Но Гай не тронул его сонной идиллии.

"До сих пор я, видите ли, был анархист,

Но вы меня, кажется, разубедили".

Уральск. IV - 1924.

Тверь. Х - 1924.

ГЛАВА VI

Кобылье сало жевали у костров они

Косые, лопоухие, с мяучьей кличкой;

Но гимназеры разочарованы,

Упрямство с отчаянием гонялись по личику.

Отваги у них - латинский кувшин,

Да дело не в этом: их меч только вытяни;

Дело в другом - например: вши.

Этого Сенкевич и Майн-Рид не предвидели

Не всякий уснет, ночника не спустя;

И потом другое, да-да, это тоже:

Для него-то, конечно, мама пустяк,

Но мама без него, понимаете, не может.

А у них коридор будто уличка,

А на ночь на столике коржик.

Мамочка, моя мамулечка,

Пропадает твой мальчик Жоржик.

И все же, хотя бы их обожрали черви,

Они не уйдут ни за какое злато:

Их сердце, классически скроенное червой,

Пришпилено к имени "Тата".

И эти две оттененные буквы,

Ее обаятельный облик,

Качались под веками и на хоругвях

В мехах ресничьего соболя.

Это ей то в интиме, то в барабанном грохоте

Бряцали канцоны, сонеты и рондо

О голубой перчатке, о шампанском манто,

О луночке на ногте.

Но так и не узнал их рыцарский орден,

Что эти томления яви и сна

Очередной расходный ордер,

Ибо - была весна.

Чалая козлица с мокрыми ноздрями

Сапнула воздух и сказала: "Май"

Но она ошиблась - был только март,

Хотя уже снега кипели всяческой дрянью;

В клочечках, сучечках и птичьем пуху

Пузырясь крутилось топленное солнце

Ручьистыми пульсами, полными подсолнух,

Лепеча веселую чепуху.

А потом шел дождь и сбежал по лазейке,

Проливным золотом на тухлой заре,

И даже лужи изумленные глазели

Стоглазьем лопающихся пузырей.

И Тате почему-то было чудно-смешно

От этих лупастых лягушечьих буркул;

От индюка с зобастой мошной,

Который, подъехав, ей что-то буркнул;

И то, что в небе налив голубой,

Что воздух, как море - густ и расцвечен,

Что восхитительно жить на свете,

Когда по глазам полыхает любовь.

И пока, стрекоча сверчками, галоши

В водянке снегов разбухали след

Улялаев, подплясывая и волнуя лошадь,

Умильно глядел ей вслед.

Он ей завидовал, что она - Тата,

Что она всегда с собой неразлучна.