Улыбка черного кота

И вдруг мелькнуло до боли знакомое лицо. Высокий молодой европеец, отлично владевший китайским языком, державшийся самоуверенно и спокойно. Его изысканные манеры казались неуместными на фоне всеобщего горя. Парень в дорогом светлом костюме говорил прямо в камеру; он спрашивал дежурного врача, каковы перспективы больного, которого им показали последним, каковы его шансы выжить, и если он выживет, то сможет ли когда-нибудь обрести нормальную форму?.. Доктор реагировал уклончиво и пытался ответить вопросом на вопрос: «Так вы все же знаете его?» – «О нет, что вы. Простое человеколюбие; если хотите, праздное любопытство…» И европеец подносил большую руку к безукоризненной стрижке, поправляя волосы и пытаясь скрыть личный интерес за вежливой улыбкой. Парень был хорошим дипломатом: ему удавалось спрятать волнение; породистое продолговатое лицо с прямым крупным носом оставалось бесстрастным, и он, уходя по больничному коридору, элегантно помахивал рукой на прощание персоналу клиники.

– Этого человека я хорошо знаю. Это Сергей Пономарев, мой давний друг. Мы вместе учились в школе, а в последние годы он был моим партнером по бизнесу, – голос Ло звучал ровно, однако сердце болезненно сжалось. Он замолчал; шлюзы памяти вновь приоткрылись, и горький поток воспоминаний хлынул в них, как мутная вода.

Лицо старого приятеля напомнило Антону последние недели перед отъездом; вдруг заныло плечо, точно татуировка на нем была еще совсем свежей; особый воздух подвальчика, куда Антона привел Пономарев, вновь защекотал ноздри; и он точно воочию увидел, как листает большой каталог с рисунками и замирает над изображением лукавой морды черного кота…

А в это время там, на экране телевизора, Сергей вновь шел по больничному коридору. Он, видимо, хотел еще раз убедиться в своей догадке. Снова палата… миловидная сестричка чуть приподнимает безжизненное тело больного… камера пляшет, фокусируясь на обнаженной спине юноши и на свежей татуировке с котом… потом крупным планом – лицо Сергея и выражение отчаяния в его глазах, такое подлинное, такое человечное. «Нет, это все же не он», – говорит он и отворачивается от камеры. А та вновь предательски находит его дрожащие губы, и все выглядит так естественно: нет, доктор, это не он…

Вот Сергей вновь разговаривает с администратором ожогового центра по-китайски. Теперь-то Антон может оценить уровень его языка. У Сереги – отличное литературное произношение, но с акцентом, что естественно для иностранца. И вдобавок он слегка причмокивает. Так случалось с ним всегда при волнении, Антону хорошо это известно. Тем не менее китайцы его легко понимают. Понимают и состояние русского гостя – такая беда, такое горе…

– Нет, это не тот русский, которого я ищу, – отчетливо и резко произносит на экране Пономарев, и Антону начинает казаться, что его друг так часто повторяет эти слова для того, чтобы убедить в них себя самого. Это не он, он не выжил, он больше не помешает мне…

Пленка зашипела, на экране замелькали черные и белые полосы, и изображение оборвалось. Все было кончено. Или, может быть, все еще только начиналось?..

Зрители молчали, и молчал давно уже погасший экран, и молчали деревья за окном, и молчало, ничего не хотело говорить сердце Антона Житкевича. Зачем говорить, если все самое главное было уже сказано? Это не он. Он не выжил… Ему казалось, что эти слова теперь будут преследовать его днем и ночью.

Первым молчание прервал доктор Сяо.

– Мне кажется, мы уже совсем близко подошли к разгадке твоей тайны, – размеренно, точно и не было в разговоре никакой паузы, проговорил он. – Я помню этого человека. Я как-то встретил его, когда пришел навестить тебя. Ты тогда еще находился в коме и ничего не знал о моих посещениях…

– Это было, когда он приезжал опознавать меня? – почти равнодушно спросил Антон.

– Нет, Ло, много позже. Этот посетитель показался мне странным; я не мог понять, почему кто-то навещает человека, никем не опознанного. Врачи говорили, что европеец приезжал несколько раз, спрашивал о твоем состоянии, смотрел на тебя и уезжал. Наши медики не понимали цели его посещений, поэтому и запомнили этого иностранца. А в последний раз он сказал, что представляет какой-то гуманитарный фонд по розыску пропавших без вести…

– Он так хорошо знает наш язык. Откуда? – это Дина впервые вмешалась в разговор, и надо было знать ее так, как знал отец, чтобы уловить в нарочито спокойном тоне девушки нотки гнева и ненависти.

– Окончил Институт стран Азии и Африки при Московском университете, – ответил Антон. – У нас хорошо учат.

Горечь и боль прозвучали в его голосе, и профессор предостерегающе поднял руку.

– Не торопись осуждать друга, – сказал он примиряюще, хотя похоже было, что он и сам не верит тому, что говорит. – Он ведь мог и в самом деле не узнать тебя. Лицо было сильно обожжено. Он мог сомневаться, приезжать снова и снова, верить и не верить своим глазам и молчать из-за нежелания подавать ложную надежду твоим родным.

– Нет. Он не мог сомневаться, – медленно произнес Ло. – Он знал про татуировку, единственный знал. Это была моя тайна.

Ло говорил теперь короткими фразами, и Дине, которая смотрела ему в лицо не отрываясь, показалось, что на более длинные предложения у него просто не хватает сил. А Антон повторил еще раз, не оставляя себе никакой надежды:

– Он не мог сомневаться. Он просто солгал. Конечно же, он узнал меня.

– А твоя жена? – вдруг опомнилась девушка. Она впервые заговорила о жене Антона, хотя и раньше знала о том, что он был женат. Дина была бледна, голос дрожал; все эти дни она пыталась держаться отстраненно, хотя и по-товарищески, но сейчас нервы ее явно сдали. – Как твоя жена могла не знать о татуировке? Ведь это невозможно!..

Последние слова она почти прокричала, и доктор Сяо, не удержавшись, покачал головой. Он знал, что эта история принесет дочери много горя. Но пророчество оставалось пророчеством, и все еще можно было спасти…

– Она и не могла знать о ней. Мы не жили тогда уже вместе. От меня ей в ту пору нужны были только деньги.

– Вы не жили вместе… – повторила Цзяоцин, точно не веря ему.

– Да. Она ушла от нас, бросила семью – не только меня, но и нашего сына. Светлана только по документам считалась моей женой.

Прошлое опять накрыло Антона волной тревоги. Он вспомнил свое невыносимое одиночество, горечь разочарования в женщине, которую когда-то так любил, а пуще всего – острую жалость к сыну, брошенному матерью. И внезапно на него нахлынули мысли о Костике. Он как будто воочию увидел его перед собой, впервые со страшного дня катастрофы: худенький светловолосый малыш, сбитые коленки вечно в зеленке, любопытные глаза, неожиданные вопросы обо всем на свете…

И громко, уверенно, не обращаясь ни к кому в этой комнате, Антон произнес:

– У меня в Москве остался сын. Ему сейчас, наверное, уже лет десять… Он рос на моих руках. Я очень беспокоился о нем, когда отправлялся в Китай.

Психолог-консультант, повинуясь молчаливому – одними глазами – приказанию профессора, начал что-то быстро строчить в своих бумагах. Дина застыла, глядя прямо перед собой горестным отсутствующим взглядом. А Антона словно прорвало, и он говорил и говорил, вновь погружаясь в темные глубины своей памяти:

– Мальчика зовут Константин Житкевич. Он совсем один, наверняка заброшен и никому не нужен. Моя мать умерла, а отец был болен, лежал в клинике, проходил длительный курс лечения. Жена не любила ребенка. Она могла сдать его в детский дом, могла… все что угодно. Мне надо ехать в Россию. Найти сына. Сейчас, немедленно…