Улыбка Лизы. Книга 1

Молоденькая дочь хозяина двора принесла вино в глиняных кувшинах, овечий сыр, пышную чиабатту², солёные оливки, свежую зелень базилика и масло. От дымящейся ляжки запечённого кабанчика, поставленной перед ним, Леонардо отказался жестом, отодвинув деревянную доску в сторону. Корчмарь подскочил узнать:

– Чем не угодило синьору мясо? Не запахом ли, но кабанчик-то выхолощен.

– Не хочу быть ходячим кладбищем животных, – негромко проронил Леонардо, макая кусок чиабатты в ароматное масло. Хозяин дома, не уразумев сказанного, предложил обождать зажаренного каплуна, но Леонардо отказался и от него, пояснив, что не ест мяса из любви ко всему живому. Простодушное лицо корчмаря скривилось в раздумье, а Леонардо, ни к кому не обращаясь, повторил:

– Придёт время, когда люди будут смотреть на убийцу животного так же, как они смотрят сейчас на убийцу человека.

Монахи соблюдали очередной пост – вкушали только овощи и хлеб, запивая водой. Пока Леонардо объяснялся с хозяином, старший монах с любопытством наблюдал за ними. Лишь на мгновение мрачное лицо разгладилось и просветлело от улыбки, будто небо, освещённое внезапно прорвавшимся из-за туч лучом солнца. Леонардо отметил, что глаза у него не чёрные, а цвета прусской синьки, каковой бывает морская вода в заливе перед штормом. Небольшие костлявые руки, обтянутые тонкой смуглой кожей, не спеша надламывали хлеб. Ел он не торопясь, бесшумно и тщательно пережёвывая. Изящные движения и жесты выдавали человека благородного и образованного. Заметив, что Леонардо наблюдает за ним, монах вновь улыбнулся и обратился к нему на латыни:

– Optimum condiri cibum – fame (голод – лучшая приправа к еде).

Леонардо смутился, как всегда, когда обнаруживалось его незнание латинского или греческого. Из произнесённой монахом фразы он понял отдельные слова – «еда» и «голод» и, поразмыслив, решил, что во время поста монах говорит о грехе чревоугодия, посему и ответил на единственно знакомом ему тосканском наречии:

– Не так страшен сам грех, как бесстыдство после него.

Монах оживился и продолжил разговор на тосканском:

– Понаблюдайте за некоторыми лицемерами в последние три дня страстной недели. Они ходят по церквам и стараются заполучить себе индульгенцию и прощение грехов. Они мечутся и прикладываются то к святому Петру, то к святому Павлу, к одному, к другому.

Томмазо и Аттаванте, успевшие отрезать по увесистому куску розовой истекающей соком свинины, переглянулись и со вздохом отодвинули мясо, ограничившись овечьим сыром с оливками. Вино пили изрядно разбавленное водой. «Победа духа над бренным брюхом», – смеялся потом безбожник Томмазо, вспоминая о неожиданном своём постном подвиге, каковой свершён был им под пристальным взором странного монаха.

Леонардо не терпелось зарисовать лицо монаха, в чертах коего он узрел святого Иеронима, давно задуманный образ, оставленный покуда в эскизах. Он представился монаху, испросив позволения рисовать его. Монах не возражал. Звали его Джироламо³ (Иероним!), и направлялся он из Феррары, где проповедовал несколько лет, во Флоренцию в монастырь Сан-Марко. Ожидали его там завтра к вечеру.

Пока Леонардо зарисовывал сангиной⁴ на бумаге твёрдый, будто из камня высеченный, подбородок и мягкие, чувственные губы, что бывают обычно у людей со страстной натурой, Джироламо заговорил тихим и немного сиплым голосом:

– В чём состоит красота? В красках? Нет. В линиях? Нет. Красота – это форма, в которой гармоничны все части и краски… Такова она в предметах сложных. В простых же – она свет. Вот вы видите солнце и звёзды; красота их в том, что они имеют свет. Вы видите блаженных духов, красота их – свет. Вы видите Бога, который есть свет. Он – сама красота. Такова же красота мужчины и женщины: чем она ближе к красоте изначальной, тем совершеннее⁵.

– Красота лица и тела есть, прежде всего, гармоничное сочетание пропорций, – не согласился Леонардо, рисуя лицо монаха в разных ракурсах.

– А молодые люди говорят потом знакомым дамам: вот Магдалина, вот Святая Дева. Это потому, что вы пишите их портреты в церквах, к великой профанации святыни. Вы, живописцы, поступаете нехорошо. Если бы вы знали о соблазне, который происходит от этого, вы, конечно, так не поступили бы. Вы привносите в церковь всякую суету. Вы думаете, что Дева Мария была разукрашена так, как вы её изображаете? А я вам говорю, что она одевалась, как самая бедная женщина. Ты ведь не назовёшь женщину красивой только за красивый нос или красивые руки; она красива тогда, когда в ней всё гармонично. Откуда проистекает эта красота? Вникни, и ты увидишь, что из души…⁶ – монах остановился, ожидая ответа Леонардо.

– Красота, воплощённая в физическом теле, несомненно, есть проявление красоты духовной, – не возражал ему Леонардо.

Он подумал, что, наверно, прав монах и красота не всегда рождается от соотношения размеров частей лица или тела. Нельзя написать образ Богоматери с кортиджаны. Разве не порочная душа Элеоноры помешала другим увидеть на его картине святую Марию? Но какова же тогда воля и власть художника над природой?

А Джироламо продолжал:

– Поставь рядом двух женщин одинаковой красоты. Одна из них добра, нравственна и чиста, другая – блудница. В доброй светится красота почти ангельская, а другую нельзя даже и сравнить. Святая будет любима, на неё обратятся взоры всех, не исключая людей плотских! Прекрасная душа сопричастна красоте божественной и отражает свою небесную прелесть в теле человека. Все изумлялись красоте Пресвятой Девы благодаря той святости, коя светилась в ней, не было никого, кто по отношению к ней почувствовал бы что-нибудь скверное: к ней относились с величайшим благоговением…⁷

– Коли живописец пожелает увидеть прекрасные вещи, внушающие ему любовь, в его власти породить их. Если он захочет увидеть вещи уродливые или шутовские, то и над ними он властелин и бог. Потому как живопись должна быть поставлена выше всякой иной деятельности, ибо она содержит все формы, как существующие, так и не существующие в природе, – возразил Леонардо.

– А как же музыка? – удивился монах, отчего изогнулась острым углом глубокая морщина, пересекающая лоб.

– Музыка всего лишь сестра живописи, ибо она есть предмет слуха – второго чувства после зрения, но живопись превосходит музыку во всем, поскольку не умирает сразу же после возникновения.

– Ну а поэзия?

– Живопись может единовременно охватить предмет в целом, тогда как поэзия должна переходить от одной его части к другой, поэтому только живопись и передаёт гармонию предмета, – ответил Леонардо и прибавил лапидарную фразу, к коим питал особую слабость: – Живопись – это поэзия, которую видят, а поэзия – это живопись, которую слышат.

Ему показалось, что монах уже не слышал его, а думал о предстоящей проповеди во Флоренции.

– Сущность поэзии состоит в философии, в мысли, без которой не может быть истинного поэта. Если кто думает, что всё дело в дактилях и спондеях, долгих и коротких слогах, в украшении речи словами, тот, конечно, впадает в грубую ошибку. Цель поэзии состоит в том, чтобы убедить читателя посредством силлогизма. А силлогизм этот должен быть выражен изящно, ибо поэзия должна убеждать и услаждать в одно и то же время. Поскольку душа в высшей степени услаждается гармонией и певучестью, то древние и изобрели размеры стихов, дабы легче вести людей к добродетели. Возьмите Священное писание. Господь явил нам истинное красноречие правды: оно не останавливает нашего внимания на словах, но возносит наш дух, углубляет нас в самую сущность истины и дивным образом питает наш ум, свободный от земной суеты. В самом деле, чему служит красноречие, не достигающее предположенной цели? Чему служит корабль, разукрашенный и расписанный, который постоянно борется с волнами, но никогда не приводит путешественников в порт, а, напротив, удаляет их от него?⁸ – речь его, вначале спокойная, с каждой фразой делалась более пылкой. В тихом голосе слышался металл, а монах уже не сидел за столом, а стоял подле, сжимая руками край столешницы:

– Есть люди, претендующие на звание поэтов, но не умеющие делать ничего другого, как только следовать грекам и римлянам, повторяя их идеи. Они подражают формам и размерам их стихов, даже делают обращения к их богам, как будто мы не такие же люди, как они, и не имеем собственного разума и собственной религии.

Монах излагал мысли, давно мучавшие Леонардо: о тех, кто сыскал известность тем, что цитирует древних авторов и без меры гордится книжным образованием да знанием языков.

Джироламо продолжал говорить, забыв о собеседнике; синие глаза его потемнели и сверкали, как агатовые звёзды.