Улыбка золотого бога

Вадим кивнул. Естественные процессы превращения тела в те самые коричневые кости, которые со временем тоже разлагаются, перерабатываются, сливаются с землей.

 – Так вот, в некоторых случаях, к примеру в моем, изменения были практически незаметны, будто кто-то сознательно замедлил естественные процессы. И я до сих пор несказанно благодарен ему за это.

Летаргический сон. Ну конечно. Первоначальная теория подтверждалась. Поэтому и никаких следов разложения, тело продолжало жить, хотя казалось мертвым. А все виденное Иваном Алексеевичем – результат работы мозга. Отсюда и фантасмагоричность картины. Но стоит ли говорить о собственных выводах? Вадим решил, что нет: старик всю жизнь прожил в убежденности, что умер и был воскрешен дикарями.

 – Щадите меня, несчастного и заблудшего? Не волнуйтесь, я не читаю мысли, хотя поначалу пытался найти в себе некие сверхспособности, которые по всем показателям должны были бы проявиться после приключения столь удивительного, но увы… ничего такого, чего не было бы раньше. А что касается сомнений, то у вас очень выразительное лицо. И, пожалуй, случись мне услышать историю, подобную этой, я бы и сам засомневался, стал бы искать рациональное объяснение и, скорее всего, нашел бы. Слышите?

Иван Алексеевич замолчал, и Вадим прислушался. Поначалу ничего нового, отличного от прежних ночных звуков, не заметил. Но спустя мгновенье сквозь собачий лай, голоса людей, конское ржание, потрескивание огня в юрте, хриплое стариковское дыхание докатилось:

 – Бумм…

И прежде чем он успел открыть рот, чтобы спросить, что же это такое, пришла и вторая волна.

 – Бумм… бум-бум-бум. – Ритм вдруг ускорился, да и сам звук стал четче, различимее. В нем не было ничего от торопливой барабанной дроби, от нарядного звона медных тарелок, от мелкой дрожи серебряных колокольчиков. Это даже и не звук был, а скорее волна воздуха, взбудораженного чьею-то рукой.

 – Бум-бум-бум… бум-бум-бум…

Стихли собаки, люди тоже, а бубен все ярился:

 – Бум-бум, бум-бум, бум…

Заданный ритм был сродни сердечному, а может, так только казалось, потому что само сердце, изначально замершее в груди, теперь билось ровно и сильно, в такт доносящимся звукам, и чудилось, что если остановится, если оборвется эта лента, то и сердце остановится, а Вадим умрет.

 – Вот и тогда так же, – шепот Ивана Алексеевича вклинился в цепь ударов, не разрывая, но отодвигая прочь. – Я услышал, как оно бьется и зовет, зовет… и ослушаться не представлялось возможным. Я не хотел обратно в тело, я понимал, что прежней жизни не будет, но вот… сижу перед вами, живое свидетельство того, что знания человеческие о мире прискорбно малы, а те, кто мнит, будто более других способен к разумению законов вселенной, рискует быть наказанным по иным законам, им же отвергнутым.

Наваждение спадало. То ли потому, что Вадим перестал прислушиваться к происходящему за стенами юрты, то ли потому, что, считая себя человеком разумным, принялся тут же подыскивать объяснения. Большая их часть приходилась на мысли о гипнозе, ослабленном и расслабленном рассказами сознании, да и самой обстановке, весьма способствующей возникновению склонностей к суевериям.

Иван Алексеевич, верно догадываясь о мыслях гостя, разубеждать не торопился. Закрыл глаза и молчал, долго, до того долго, что Вадим утомился ждать продолжения рассказа.

 – Так, а куда подевались вещи из кургана?

 – Все еще любопытны? Что ж… вещи – не знаю, – старик вдруг улыбнулся виновато, будто извиняясь за что-то. – Я ведь мертвым был.

 – А потом, когда… когда ожили? Неужели не любопытно было?

 – Сначала – нет. Ослепший, парализованный, испуганный до полусмерти. Где тут место для любопытства? Ну а потом мне кое-что вернули, уж не знаю почему.

 – Что вернули? – вдруг это показалось очень и очень важным, как будто если промедлит Иван Алексеевич с ответом, то случится страшное. Спроси кто Вадима о том, каким виделся ему этот страх, он бы вряд ли сумел ответить, возможно, даже смутился бы. Но никто не спрашивал, а Иван Алексеевич таиться не стал, ответил просто:

 – Статуэтку одну. Я вам после покажу, прелюбопытная вещица… Но теперь, прошу простить, устал я от этих разговоров. И вам отдохнуть советую, завтра день тяжелый будет, вы же сами бубен слышали.

Яков

Не слишком удачный день закончился долгим ужином, на котором я удостоился чести познакомиться с новым персонажем. Персонажа звали Михаилом, был он широкоплеч, мордаст и нагл, хотя последнее старался скрывать, как и излишнюю нервозность, но та выползала в судорожных движениях кадыка на горле, желваков и широких ладоней с короткими сильными пальцами, которые Михаил то сжимал в кулак, то разжимал.

– Мы с Танькой того, с детства вдвоем, вот. Как родаки разбились, так я ее ро€стил, – он говорил хриплым басом и свысока поглядывал на Виктора, сегодня занявшего место на другом конце стола, в равной степени далеко и от Лизхен, и от Дуси. Зато близко к сестре Михаила. Интересная рокировка.

– Как мило, – широко улыбнулась Ника, слегка протрезвевшая, но, видимо, ненадолго. – И ты заботился о младшей сестренке…

– А то!

Топа скукожилась над тарелкой, в сторону брата она если и поглядывала, то исподтишка. Может, прав Ленчик, и тот ее бьет?

Не о них думать надо, герой-рыцарь в наличии, справится как-нибудь со змеем-родственником, а меня другие вопросы интересуют.

– Скажите, а в последнее время за Игорем ничего странного не замечали? Перепады настроения? Подавленность? Или, наоборот, чрезмерная радость?

– Нет, – ответила Алла. Ильве кивнула, Топа пожала плечами, Ника – фыркнула, демонстрируя свое равнодушие к обсуждаемому вопросу, а Лизхен, испустив очередной беззвучный вздох, произнесла:

– Замечала. Он… он стал таким… таким странным, задумчивым, мечтательным…

– Общение с тобой сказалось, – ввернула Ника.

– Да нет, со мной он как раз почти и перестал общаться. Он меня избегал. Да-да, мне не стыдно признаться, что он меня избегал.

Не стыдно, факт – остренький подбородок горделиво поднят, губки сжаты, глаза ярко блестят. Врет? В тему, для поддержания беседы? Или по какой другой причине? Или все-таки нет? Свадьба с Громовым была не так давно, неужели успел остыть к возлюбленной? Или письма остудили?

А Дуся молчит, не пытаясь ни подтвердить, ни опровергнуть.

– Он одиночество полюбил, запирался в кабинете и сидел там безвылазно.

– Он работал, – тихо сказала Дуся. – Всего лишь работал.

– Раньше он столько не работал!

– Значит, не было столько работы.

– Конечно. И при этом он почти не выходил из дому, – продолжила Лизхен. – И к нему не приходили. Это ведь странно, правда?

Странно то, с какой старательностью она ищет странности.

– Яков Павлович, – воспользовалась паузой Ильве. – А о чем вы с Дусей говорили, можно узнать?