Ум лисицы

Сухоруков внимательно смотрит на нее, радуясь, что видит и слышит, что опять на земле, и мир, в котором живет, прочен и надежен, что лицо взволнованной женщины, которая сидит с ним рядом, — лицо Жанны… Он благодарно гладит ее скользкие, как шлифованный, прохладный камень, плотные волосы, и ему радостно ощущать удивительную, живую прохладу…

— Я тебе скажу, — говорит она в мучительной нерешительности. — Я понимаю, ты можешь плюнуть мне в лицо, я вытерплю и улыбнусь с благодарностью.

— За что же? — удивленно спрашивает Сухоруков. — Давай-ка все-таки что-нибудь пожуем! У меня поморока была, наверное, от голода. Я, знаешь… то ли спал, то ли что-то со мною было, но я сейчас… на этом кресле, — говорит он, с опаской поглядывая на темное, пустое кресло, — видел будто бы черт знает кого…

— Ах, господи! — восклицает Жанна. — Что же мне делать?! Я боюсь сказать тебе то, что хочу сказать… Поморока! Я сама в помороке! Вся беда в том, что я не смогу тебе этого сказать. Тебе хорошо со мной? — спрашивает она с надеждой. — Сейчас, сию минуту, тебе хорошо?

— Хорошо, — отвечает Сухоруков.

— Женись на мне, Вася, — говорит она с ужасом во взгляде, пугаясь слов, которые решилась произнести вслух. — Тебе никогда не будет плохо со мной, я тебе обещаю. Я буду делать все, чтобы ты чувствовал себя лучше всех на свете. И все: этот дом, эта земля — все это будет твоим, ты будешь тут полным хозяином… Прости меня! — прерывает она свой тихий крик ужаса. — Я понимаю, как мерзко все, что говорю. Но и ты пойми, я устала. Я женщина, мне нужен покровитель. О, боже мой! Что я говорю! — Она закрывает лицо руками и валится на диван, рыдая.

Хуже положения, чем то, в какое попал Сухоруков, трудно себе представить. Он посмотрел на часы: время уже перевалило за полночь. Можно еще уйти. Но как оставить плачущую женщину, которую он влюбил в себя? Он отчетливо теперь понимает, что все его поступки, все его чувства и мысли, или весь образ мыслей, как говорит Садиков, были направлены на то, чтобы эта женщина влюбилась в него. Зачем это ему нужно, он не знал и тем более не знает теперь. Теперь, когда он в растерянности гладил плачущую женщину, стараясь успокоить ее. «Да, конечно, — думал он, представляя себя хозяином дома и земли, этого царского подарка, который преподнесла ему капризная судьба, — мне было бы совсем неплохо… Невеста богатая!»

— Да, конечно, Жанна, — сказал он. — Я тебя ни в чем не обвиняю… Зачем же ты плачешь?!

— Но ты же не любишь свою жену! — сказала ему Жанна Николаевна, повернув к нему заплаканное и жалкое лицо со змеиным носом. — Не все ли равно тебе, кого не любить — меня или ее? Но у меня ты будешь жить лучше! Тебе больше удастся сделать в жизни, чего-то достичь, потому что… Ты будешь обеспечен и тебе не надо будет думать о быте, ты всего себя посвятишь науке…

— Чудачка, — ласково сказал он ей. — Ты меня хочешь подкупить? Но ведь подкупить можно только того, кто знает себе цену. А я не знаю. Может быть, я стою дешевле этого дома, а может быть, дороже… Чудачка! Разве в этом дело?

— Ты думаешь, мне стыдно? Думаешь, ты устыдил меня? Я тебя вижу насквозь. Ты из тех, кто сам не умеет любить, но кто не может жить без любви женщины. Я готова. Вот, видишь, я готова с тобой договориться обо всех условиях нашей будущей жизни. Ты меня не любишь… Не любишь в том классическом смысле слова, когда тебе твоя личная свобода становится помехой… Ведь когда человек любит, ему не нужна свобода… Для него главное — подчинить себя любимому человеку, быть с ним рядом, как можно чаще видеть, слышать, дотрагиваться до него… Наверное, так! Ты согласен со мной?

— Я не знаю.

— Согласись, потому что я, к сожалению, знаю. А ты будешь полностью свободен, как сейчас ты свободен от своей жены. Я не ставлю тебе никаких условий. Ну скажи, ты ведь человек дела, для тебя главное — дело, спасительный разум; скажи мне, разве я предлагаю тебе не дело? Ведь страдающей стороной буду я, а вовсе не ты. Ты просто сменишь обстановку, у тебя будет вместо двухкомнатной отличная трехкомнатная квартира в центре, что тоже удобнее, чем жить на окраине, а кроме того, будет эта дача с огромным земельным участком, которого у тебя никогда не будет, если ты не женишься на мне. Вот видишь, какая я циничная баба. А ты говоришь, я хочу тебя подкупить. Нет! Я хочу тебя сделать счастливым. А когда живешь со счастливым человеком, то немножечко счастья перепадает и тебе самой. Все очень просто! Мне хочется быть немножко счастливой. Ты думаешь, я разрешила ребятам из поселка сделать корт потому, что я очень добрая? Нет! Я хотела, чтоб рядом со мной были счастливые, ничем не озабоченные люди… А они именно такие! Ничем не озабоченные, играющие в мяч, смеющиеся, уверенные в себе. Мне хорошо с ними! Но если ты захочешь, мы на месте корта посадим сирень. Я на все согласна!

Сухоруков слушал ее так, как слушают во сне, когда не слышно слов, а понятен только смысл желаний того, пригрезившегося человека, с которым ты в той или иной ситуации общаешься во сне. Сейчас ситуация, в которую он попал, была, пожалуй, фантастическая и в некотором роде мистическая, если учесть видение того сияющего, искрящегося мира, из которого он вышел ошеломленным.

— Я на все буду согласна, — продолжала Жан, опять опустившись перед ним на корточки. — Ты можешь думать обо мне все, что угодно, я не обижусь… В своей жизни я перенесла такую обиду, что мне после этого все обиды кажутся детскими. Я не рисуюсь перед тобой. Это правда. Но ты подумай, что я тебе предлагаю! Я тебе предлагаю свободу действий и счастье, которым ты иногда, если захочешь, будешь делиться со мной. Но я и без этой дележки буду счастливой рядом с тобой. Я буду горда, что у меня такой муж! Разве твоя жена способна на такое? Хотела сказать: на такие жертвы! Нет! Это не жертва, это будет очень выгодная для меня и для тебя тоже сделка. Ты никогда в будущем не услышишь от меня ничего подобного, ни единого упрека, ни единой слезинки — я просто буду ждать тебя и надеяться, что если ты не пришел сегодня, то придешь завтра, а если не придешь завтра, то, может быть, спустя немного времени ты все-таки придешь и скажешь мне: здравствуй. Я хорошо поняла тебя, и никаких иллюзий по отношению к тебе у меня нет, уверяю тебя. Но я буду все-таки знать, что ты не променяешь меня ни на одну из тех женщин, которым ты понравишься и которые, может быть, полюбят тебя. Я не очень-то доверяю чистому разуму, — говорила она, развивая чудовищную идею женитьбы. — Я начинала жизнь с надеждой на искренность, на неподкупность чувства, во всем доверяя любимому человеку… Я и теперь живу больше чувствами, чем разумом. И говорю все это потому, что почувствовала в тебе того человека, о котором мечтала всю жизнь. Испугалась вдруг, что ты появился так неожиданно и так же неожиданно уйдешь из моей жизни навсегда. С точки зрения здравого смысла, я ничтожная, отвратительная, я подлая тварь, казнить меня за это надо! Я знаю, что ты вправе подумать так обо мне, и я ничем не смогу оправдаться перед тобой. Ты можешь меня растоптать и будешь прав. Я понимаю. И все-таки говорю тебе — женись на мне, будь моим мужем. Ты слышишь меня?

Он не знал, что ей сказать и как дальше вести себя с ней. Он понимал, что нечаянно вызвал в ней сильную любовь, которая вовсе не нужна ему. Она ошиблась, говоря, что ему нужна любовь женщины! Любовь, которой тщетно добивались миллиарды, миллионы, тысячи, сотни мертвых, истлевших, забытых живыми людьми мужчин; любовь, из-за прихотей которой стрелялись страстные юноши; любовь, из-за которой пролито столько крови и которая принесла столько страданий сонму отвергнутых, давалась ему в руки с такой удивительной покорностью, ему так легко всегда было заставить избранную женщину полюбить его, он настолько привык к своим легким победам, что и представить себе не мог, что кто-то другой или другие были отвергнуты женщиной, которая с поразительной легкостью отдавала ему свою любовь, что кто-то страдал и мучился, смирившись с участью несчастного. Он никогда бы не мог поверить в это. Ему казалось, что люди притворяются, придумывая себе страдания на почве неразделенной любви. Он, конечно, допускал, что любовь существует, и она выражается в том, что оба человека — он и она — любят или, во всяком случае, не могут жить друг без друга. Но он отчетливо понимал, что если один человек любит, а другой нет, то это не что иное, как простая ошибка. А если это ошибка, то ни о какой любви не может идти и речи. Надо как можно быстрее исправить ошибку, то есть вычеркнуть из памяти человека, которого не любишь, чтобы не вводить его в заблуждение, а себя не ввергать в ложь. И ничего не было проще для него поступать всегда именно так.

Да, конечно, Жанна Николаевна абсолютно права в том, что он не любит Катьку. Живет он с ней потому лишь, что она помогает ему или, во всяком случае, никогда не мешает. Слезы ее неприятны, но терпимы. Впрочем, она, кажется, тоже не любит его, если способна сбежать и сутками не объявляться, не рассказывая потом, где была, ночевала, что делала… Но он и не спрашивал никогда. Он ненавидел ее лишь в минуты, когда она уходила от него. А потом забывал о ней и жил, как будто ее и не было, спокойно занимаясь делами, которые были гораздо важнее ничтожных обид. Когда же она приходила, он встречал ее с радостью, зная, что жизнь его снова облегчится и ему не надо будет опять заботиться о приготовлении пищи.

Теперь же он был обескуражен, мучительно обдумывая ту программу, какая была заложена в его мозг. Во-первых, что-то дьявольское было в этом предложении, в этой сделке. Он с удивлением теперь думал, что дьявольщина эта началась сразу же, как только они поднялись с Жанной на второй этаж. Привидевшийся ему серый был, конечно же, дьяволом! Юное лицо, затмившее лицо Жанны, было делом его рук, свисавших мохнатыми плетями из-за серых ушей… Во-вторых, свобода, какую предлагала ему Жанна, очень сомнительна. Да, конечно! Вот оно, готовое решение, появившееся на перфокарте, — точное и не подлежит никакому сомнению, потому что оно научно обоснованно и, стало быть, объективно. Нет, дорогая Жанночка, чувствам доверяться нельзя, если ты умеешь пользоваться разумом. Разум — великое дело!