Ум на три дня

Конан дотащил повозку к дому старейшины, которому и заявил, что этой ночью у него украли товар, предназначенный на продажу, и он как честный и порядочный, хотя и начинающий негоциант жаждет суда и справедливости.

Суд и справедливость явились вскоре в образе щуплого суфея, назвавшегося сподвижников мудрейшего Куббеса, каковой Куббес, захворав, отправил вместо себя в Усмерас достойнейшего из учеников своих. Халат, тюрбан, посох и свиток произвели должное впечатление, молодой суфей с притирающимися почестями был препровожден в дом старейшины, накормлен от пуза пресными лепешками и козьим сыром, а затем усажен на деревянный помост, покрытый облезлыми коврами, откуда селянам было объявлено, что их мелкие надобности отказываются на потом, а дело молодого купца будет рассмотрено незамедлительно.

— Ибо торговля есть основа всякого государства, и покушавшийся на торговца покушается на устои, — заявил Ши, вызвав священный трепет в сердцах селян, знакомых с устоями через свирепых сборщиков податей и лошадей знати, вытаптывающих их чахлые урожаи во время многочисленных охот.

Ловкач распорядился собрать на суд ровно тридцать человек, не считая самого старейшины. Сейчас, услыхав об имеющихся у купца свидетелях, все тридцать напряженно затихли.

— Какого они роду-племени? — вопросил Ши.

— Роду они каменного, — отвечал Конан, как было условленно, — а племени идольского. Ночевал я возле могильника, так что никто, кроме обветренных болванов, не видел вора.

Испуганный вздох понесся к скатам соломенной крыши.

— Привести! — распорядился Шелам. — То есть, я хочу сказать: принести!

Четверо селян были отряжены за идолами и вскоре вернулись, сгибаясь под их тяжестью. Истуканов уложили на помост, Ловкач, многозначительно выпятив нижнюю губу, склонился, их осматривая.

— Так, — изрек он, поковыряв ногтем каменный глаз, — допросим свидетелей. Говори, страж могильника, кто украл ткань?!

Сидевшие возле помоста полезли было назад, подальше от страшного. Кто знает этих суфеев, может они и вправду умеют оживлять истуканов? Однако, как и следовало ожидать, идол безмолвствовал.

— Не хочешь? — грозно насупился Ловкач. — Сейчас захочешь!

Он сунул свой острый носик в суфейский свиток и как бы прочел из него:

— Азаларым, четкерлерым! арай-ла бээр, шала-ла бээр, аштан-чемден чип-ле алгар Алынарже ченыптынар!

Помолчав немного и недоуменно глянув на по-прежнему немой камень, Ши незаметно почесался и добавил:

— Нет, не «ченыптынар», а "ченаптынынр!" Говори! Говори!

С этими словами он схватил суфейский посох и принялся колотить истукана так, что искры полетели. Он сказал и приплясывал вокруг идолов, выкрикивая какую-то несуразицу, лупил их по каменным бокам, призывал богов и духов, высоко подкидывая при сем полы халата, открывающие его тощие худые ноги, покрытые грязной коростой, приседал, горестно охал, лез носом в манускрипт, бормотал заклинания и лупил, лупил… Зрелище было столь забавным, что среди селян раздались смеши, а потом покатился уже общий хохот.

Ловкач застыл с поднятым посохом и грозно глянул на собравшихся. Смех затих, словно все дружно воды в рот набрали.

— Как! — горестно воскликнул Ши. — Неуважение к суду? Да вы достойны самого сурового наказания! Тридцать ударов каждому вот этой палкой!

Старейшина в испуге простер руки к помосту и попытался замолвить словечко за неразумных сельчан:

— Помилуй, о учение мудрейшего Куббеса…

— Тридцать пять ударов! — безжалостно сказал Ши.

— Но мы не…

— Сорок!

Стало так тихо, что слышно было, как вяло ползает по чьей-то лысине одуревшая от духоты муха.

— Ладно, — смилостивился наконец Ловкач, снова усаживаясь на ковер. — Учитывая темность вашу и необученность достойным манерам, повелеваю в качестве уплаты за смех принести сюда к вечеру тридцать штук аренджунской парчи или иного достойного материала — по числу присутствующих. Это послужит вам хорошим уроком.

— Помилуй, — робко встрял старейшина, — да где же мы возьмем столько материи?! Лавка у нас одна, но в ней давно пусто, торговцы у нас редко бывают…

— И тех не станет, если я расскажу, как вы тут купцов привечаете, — проворчал Ши Шелам. — Хватит болтать, подчиняйтесь решению суда! Тот, кто вернется с пустыми руками, получит сполна свои удары, а также суфейское проклятие силой этого магического жезла!

И он грозно потряс посохом.

Стеная и охая, селяне потянулись к выходу. Старейшине Ловкач велел призвать местных тяжущихся. Пока старик отсутствовал, они с Конаном обсудили положение дел. Все шло, как задумано: если расчет Ловкача окажется верен, то вскоре побитые молью штуки из дома старьевщика снова окажутся в их руках. И тогда можно будет обменять их на то, за чем они прибыли в Усмерас.

— Не пойму только, почему просто не взять, что нам нужно, — сказал киммериец. — Как-то упустил, зачем вообще надо было везти сюда материю. Разве местные олухи так уж держатся за эту дрянь? — Дрянь не дрянь, — отвечал Ши, — а трогать ее, согласно обычаю, нельзя. К несчастью будто бы. Но, мыслю, здешние жители не устоят перед нашим предложением: как ни как прибыток, а о ведь ветер вскоре сдует…

Подобострастно кланяясь, вошел старейшина. За ним в дом ввалилась галдящая орава женщин, закутанных в цветастые ветхие платки, с чумазыми лицами и дешевыми монистами на шеях. Они толкались, стараясь перекричать друг друга и протиснуться поближе к помосту.

— Что такое? — испуганно вскричал Ши, который всегда побаивался "дщерей человеческих". — Зачем их сюда?!

— Так они вот, того… тяжущиеся… — пролепетал старейшина, боясь, что снова навлечет на свою голову гнев мудрого суфея.

Одна из женщин, довольно, должно быть, симпатичная, если ее хорошенько отмыть, упала перед Ши на колени и поцеловала полу его халата. Ши, сидевший на ковре по-турански, уперся в пол руками и отъехал на своей тощей заднице подальше, словно опасаясь, что она его укусит.

— О справедливый судя, — завела селянка на удивление низким голосом, — снизойди до нужд наших во имя милостивой Иштар…

— Нет-нет, — махнул Шелам на нее ладошкой, — во имя Иштар не могу. Это вне моей компетенции. Мог во имя Бела…

— Бела так Бела, — тут же согласилась истица, — он тоже, сказывают, мудр да пригож. Рассуди, о почтенный суфей, нашу тяжбу к старейшинам нашим…

— Ого! — не удержался "почтенный суфей". — Высоко метишь, женщина!

— Да как же мне не метить, если старцы наши совсем из ума выжили, — сварливо зачастила селянка, усаживаясь поудобнее на пятки. — Что творят, окаянные! Дока Хабишева, значит, на овине огонь запалила, а Нелжид этот напился раки и поле, значит, хвост шакалий, а она-то думала, что то не Нелжид вовсе, а Бабиль ейный, и ну ему в лицо лучиной тыкать…