Умышленное обаяние

– Ну что же ты? – доверчиво улыбнулась она. Меня отпустило.

«Kawasaki» скользит по мелким камням, круто спускаясь вниз. Слева – пропасть, справа – каменная стена. Полосы света все чаще, пока не сливаются в сплошную. Один неверный поворот руля, и можно свалиться камнем вниз. Я торможу ногами, мне сжимает живот. Разве этого я хотел? Мне хочется смеяться над самим собой – я люблю жить. А она? Я гляжу вниз – на черной куртке блестят красным ядом десять лаковых коготков.

– Где твоя сумка?

– Выбросила! – смеется она и оглядывается по сторонам. – Давай здесь остановимся.

– Я знаю место получше.

Весна в горах медлит, ловя летнее солнце. Только сейчас она разбросала цветы – пригоршню белых на магалебскую вишню, горсть розовых на алычу, щепоть фуксии на фисташку, пригоршню кремовых на иргу. Буйство запахов и ярких красок без меры и без границ. Воздух отравлен алкалоидами трав и цветов. Благоухающая весна Ма Линя осенней копией беззвучно пропала во взбаламученной горной воде.

Я привез ее на ассамблею деревьев, где полого течет река. Мутная вода устало тащит камни, ее рябое зеркало дробит осколками солнце, в него со склонов напрасно глядят деревья. Крошечный плес грызет берег, тихо чавкая под ногами. Мне смешно – я искал рыбу в прозрачной воде, она выбрала приправу из грязи. Хотя нет, дальше вода чище, там можно отыскать и маринку. Я сглотнул слюну. Маринка – вкусная рыба, только… Я засмеялся. Только если не есть ее голову, икру и черную пленку. Можно напороться на фугу по-среднеазиатски и отравиться.

– Марат, – позвал ее голос.

Я повернул голову, живот снова сжало предчувствием финала. У ее ног аронник раскинул лопухами зеленые листья, его бордовая дудка смотрит ей прямо в лицо. Весной в тени аронник не сразу заметишь, а летом его ягоды можно увидеть издалека – их красный яд блестит лаковыми когтями на кукурузном початке цветка.

– Как думаешь, он мне рад? – Она осторожно коснулась пальцами ощетинившийся иглами миндаль.

– Еще бы, – дежурно ответил я. Меня ворожил арониковый яд, упакованный в зеленой пробирке. Я увидел другоеее лицо – земля, на ней белый смятый клочок.

– Да? – Она счастливо засмеялась, ее глаза погладили мои, я не ждал. – У него цветы урючные! Розовые!

– Смотри! – Нетерпение вело меня по другой дороге. – Аронник!

– Вот этот? – Она взглянула на бордовую дудку. – Что в нем такого?

– Его любят бабочки. – Я не узнавал сам себя. – Бабочка садится, воронка цветка закрывается. Бабочка в ловушке, назад хода нет.

Ну же! Потрогай! В его листьях полно кристаллов щавелевой кислоты, запросто можно поранить кожу. Я увидел кровь на ее руках, и у меня закрутило живот так сильно, что выжало пот на ладонях. Да возьми ты этот чертов цветок!

– Как росянка? – Ее лицо скривилось от отвращения.

Идиот!

– Не совсем, – сами сказали мои губы. – Бабочка опыляет, цветок отпускает.

– Коварно! – засмеялась она и протянула руку. Я замер; во мне бродила гремучая смесь страха, жестокой радости и надежды.

– Какие у него цветы? – Ее ладонь сомкнулась зонтиком над цветком, моя выстрелила раньше, чем я успел подумать, и сжала запястье.

– Ах! – тихий вскрик.

Рот закрыт поцелуем, вздох отлетает в алый сачок. Деревья уносятся вверх, тело рушится вниз. Она на траве, ее глаза подо мной, мои – над ней. Мои губы берут ее, она забирает мои. Я раздуваю ноздри, ее губы пахнут яблоками и джунгарской ферулой, кожа – аронией и миндалем. Мои губы ищут запах джиды, на них сладкий яблочный яд, на языке волдыри. Красные когти на спине – царапина и ожог, красные губы внизу живота – судорога и боль. Сверху – небесный клочок, внизу – я. Сначала свет, потом темнота. Я пропал в воронке алого яда цветка.

По ресницам блуждает луч. Вспышка и тень, красно – черно. Я открываю глаза, надо мной она.

– Ты был мой, – сказала она; алый цветок распустился, скрыв колкое жало. – Только мой! – торжествующе повторила она.

Мое сердце екнуло и забилось, и я отвернулся, чтобы не видеть улыбку.

– Что ты хочешь? – вдруг спросила она и, помолчав, добавила: – Не сейчас. Потом.

– Ничего.

Я живу одним днем. Мне на все наплевать. Но я наконец осознал, что мне нужно больше всего. Я хочу, желаю, прошу, чтобы она умерла. Чтобы не видеть, не знать, забыть. Это так нелепо и дико, что я не узнаю сам себя. Такого никогда не бывало. Но все очень просто. Я не хочу, чтобы любили меня. Это обычно, я привык. Только зачем я видел другоелицо?

– Расскажи мне о себе что можно. Нет, – она помотала головой. – У нас в отделении лежит девочка… – Она опять осеклась и тихо спросила: – Почему люди не понимают друг друга?

– Люди не понимают сами себя, – я коротко рассмеялся. – Где уж понять других.

– Ты скоро уедешь?

– Скоро. – Мне нечего больше здесь делать. Мне нужно уехать. Лучше уехать.

– Это хорошо, – медленно сказала она.

Я повернул голову, она смотрела в сторону и о чем-то думала.

– Поедем ко мне?

– Нет.

Она поднялась, на нее упала узорная тень магалебской вишни. У меня вдруг сжало сердце. Крона прозрачным куполом расплывается в солнечной дымке, у цветоложа – кармин и пурпур. В марево белых цветов ускользает you mei.

Саша

Одну из моих палат освободили и перевели старых больных. Так делают, чтобы не допустить повторного заражения от вновь поступивших. Часть детей давно курирую я, часть досталась в наследство от других врачей. Я пошла знакомиться с новыми старенькими.

– Ой! – крикнули из угла палаты.

Я обернулась и замерла. Из окна свет, из света серые миндальные глаза.

– Ты кто? – сами спросили мои губы.

– Ха! – Девочка хлопнула ладошкой по поручню кровати.

Я подошла ближе; девочка лет двух, смуглая кожа, черные волосы. Она засмеялась, по губам поплыл маленький кораблик. Я моргнула, кораблик исчез.

– Кто же ты? – Во мне расползался холодок.

– Я! – засмеялась она.