Уничтожьте всех дикарей

Мы готовы к худшему. Я надеваю тёмный костюм. Чистую белю рубашку и галстук, и как единственному человеку в грузовике, говорящему по-французски, мне даётся задание найти подходящую тему для разговора.

Итак, я говорю, что им, верно, не очень-то весело сидеть здесь, в Ин-Геззам, одним, в самой жаре и пыли, подвергаясь риску подхватить заразу от беженцев из лагеря. И это только за 31,5 процента премиальных, когда хорошо известно, что те, кто работают в сравнительно центральной Ин-Салах, 1100 километров поближе к Алжиру, получают 31,5 процентов надбавки — просто потому, что они дальше от провинциальной столицы Там. Несправедливость разницы в зарплатах, говорю я, взывает к небесам.

После этого у нас не было трудностей с полицией и таможней. Они даже работали сверхурочно, чтобы пропустить нас перед ланчем.

Сразу же за пограничным пунктом находится труднопроходимый район песчаных барханов. Затем идёт каменистая равнина — настолько плоская, что кажется фантастическим миражом. Кажется, что едешь через огромные шхеры, кругом блестит и играет на солнце вода.

83.

После того, как мы проехали час или два, на горизонте появляются большие деревья. Это Ассамака.

В пустыне мечта о деревьях — это не только мечта о тени, которую они дают. Ты мечтаешь о деревьях, потому что они тянутся вверх, к космосу. Когда земля плоская — небо проваливается. Деревья же как раз поднимают небо и врастают в него. Деревья создают пространство. И космос тоже.

Пограничник сидит в глиняной хижине, набитой, как лачуга старьёвщика, разными отбросами: лысыми шинами, сломанными радиоприёмниками, пыльными тряпками, пожелтевшими изданиями, треснувшими чашками, половинкой абажура и полицейской дубинкой. Посреди всего этого беспорядка — его кровать, на которой он спит, стол, за которым он работает, и транзистор, который он слушает.

Его работа состоит в том, чтобы проверять, имеются ли у въезжающих при себе в наличии либо три тысячи французских франков, либо действительный обратный авиабилет. Это весьма деликатная задача — сказать людям, что они слишком бедны, чтобы путешествовать по одной из беднейших стран мира. Подвергаться такой оценке своих финансовых возможностей для многих оказывается таким же щекотливым делом, как необходимость публично обсуждать свой сексуальный потенциал.

Но пограничник делает свою работу с хорошим чувством юмора и рассудительностью, быстро и дружелюбно, хотя у него нет калькулятора и ему приходится пересчитывать валюту на франки в уме.

Неподалёку отсюда — бар, первый после Тама. Нигерийское пиво стоит вполовину дороже алжирского. Но и сама бутылка в два раза больше, и запас их здесь, по видимости, неисчерпаем. Кто-то начинает зазывать по две бутылки на каждого — затем начинается вечеринка, гомон разговоров, взрывы хохота, драки, застольные песни и ритмичные хлопанья в ладоши.

Когда ночью бар закрывается, восемнадцать крикливых пивных маньяков бросаются к грузовику и отправляются в путь, каждый с бутылкой в руке, крича, смеясь, прямо во тьму — десять километров, двенадцать, а может быть и тридцать, затем где-то они останавливают грузовик в песках и продолжают праздновать — гонясь друг за другом во тьме, катаясь, напиваясь, борясь, трахаясь, смеясь, икая и блюя — и так до рассвета, пока все не падают замертво на песок, кто куда.

84.

Я просыпаюсь от хлопка палатки, похожего на щелчок кнута. Поднялся ветер. Четыре часа. Всё покрыто белым песком: мой спальник, мой компьютер, мой чемодан, даже моё тело. Веки трутся о глаза, как наждачная бумага. Воздух слишком густой, чтобы дышать.

Мне страшно. Я не смею оставаться лежать в своём спальнике, я боюсь быть погребённым под этим песком, если снова засну. Я вылезаю оттуда, чтобы осмотреться. Палатка наполняется ветром, как шарик, и почти поднимается с земли. Грузовика уже не видно. Всё исчезло. Луч фонаря бесполезен против летящего песка.

Я одеваюсь и заворачиваюсь в спальник как в одеяло. Проходит несколько часов. Песок шуршит по холсту палатки. Глупые цепочки слов побегают у меня в голове. В гостях хорошо, а дома лучше. Не бойтесь, молодой человек. Здесь, где шорох пальм, и падает финик к ногам.

Иногда мне кажется, что ветер утих, иногда — что он усиливается. Рассвет ничего не меняет; воздух всё так же непроницаем. Я вижу, точно окружённый стеною. Меня постепенно пробирает ужас.

Я полощу рот от песка водою из фляжки, макаю в неё кончики пальцев и протираю ноздри, чтобы было легче дышать. Считайте, мне повезло, что есть вода. Вы что, не видите, что не хватает воды?! Чего бы я не дал за стакан минеральной воды!

Девять часов. Я пытаюсь вспомнить точно, где находился пропавший грузовик. Всякий, кто изучал песчаные бури, знают, что они всего опасней у земли, где, подобно ковру-самолёту, плавно скользит тяжёлый песок. Более лёгкие песчинки скачут и подпрыгивают. Но по-настоящему вверх поднимается только пыль.

Когда эту пыль уносит прочь, песок продолжает двигаться над землёй, как густое, низко летящее облако с ясно очерченной верхней границей. Нередко можно видеть плечи и головы людей, торчащие из такого вот песчаного облака, как из ванной, сообщает Баньоль. Когда земля состоит из грубого гравия и камней, облако может достигать шести футов в высоту, но когда это, как сейчас, сыпучий песок, облако заметно меньше.

Итак, высокий грузовик может оказаться моим спасением. Если я правильно помню. Он стоит не дальше, чем метрах в десяти. В крайнем случае, в двадцати. Когда я окажусь в грузовике, мне, может, удастся высунуть голову из-под песка и начать дышать снова. Другие, наверно, уже там. Все остальные тридцать один человек. Мне надо туда добраться!

Но что если я пройду мимо него? Все авторитетные источники говорят, что во время песчаной бури двигаться нельзя, надо оставаться на месте. Что если я не найду дороги обратно? В гостях хорошо, а дома лучше. Я останавливаюсь. Боже мой, Боже, почему я здесь?

Неожиданно, как видение в сонате си-бемоль Шуберта для фортепиано, я понимаю, что это моё последнее мгновение. Что я сюда пришёл умирать.

Умереть от передозировки героина в общественном туалете в Стокгольме или из-за передозировки пустынной романтики в песчаной буре в Сахаре — по глупости одно стоит другого. Я же Кришна, и зовут меня Харе! Дарвин, проснись и восстань!

85.

L’homme est entre sans bruit, — говорит Тейяр де Шарден о рождении истории. Человек вошёл бесшумно. Пришёл без объявлений. Возник без суматохи. Прибыл беззвучно.

А как он уходит прочь? Так же беззвучно?

А зачем кричать?

Надо только подождать, пока всё кончится.

86.

Смерть не входила в моё образование. Двенадцать лет в школе и около пятнадцати по разным университетам. И мне не дали никакого образования в искусстве умирания. Не думаю, что о смерти даже упоминали.

Даже сейчас, после приезда в Арли, после долгого сна, в котором я забыл обо всём, после душа, когда я наполнил резервуары моего тела водою, — даже сейчас, когда ужас ослабил хватку, я считаю странным, что никогда не учился смерти.