Уникум Потеряева

Скажи, какая выходит интересная задача! И как ее решать? Ведь если есть задача — должно же быть и решение!..

Нет, одному ему это дело не одолеть, надо с кем-то стыковаться. Милицейский люд отметается сразу: там никто не станет за счет личного времени заниматься частным сыском, — как не стал бы и он сам, не прижми обстоятельства… Попросить разве прапорщика Вову Поепаева. Он мужик жесткий, военный, быстро врубающийся, приученный Афганом мыслить с определенным коварством, знаток силовых методов и приемов, ничего на свете не боящийся, кроме жуков-рогачей. Вова пойдет! Он и живет недалеко, в финском домике; шебутной, всегда готов поддержать компанию в выпивке, готов бить морды за справедливость, понимаемую им совершенно по-солдатски. Познакомились они в комиссии по призыву, тем же вечером загудели в Вовиной каморке, где на закуску не нашлось даже ржавого сухаря, а потом отправились к Урябьеву, пробовать его наливку. Он проснулся ночью от истошного визга, огляделся: по избе бегала растрепанная Зоя, а за нею с ухватками сатира прытко поспешал прапорщик в черных сатиновых трусах. Услыхав могучий майорский рев, Поепаев опомнился, схватил одежду и пустился в бегство. На другой день он приходил извиняться, и выглядел таким смущенным и виноватым, что Зоя сама просила о прощении, и он согласился: кого по пьянке не путает бес!.. С тех пор Вова относился к урябьевской дочке с подчеркнутым уважением, находил даже время забегать к ней в музей и вести разговоры на краеведческие темы — насколько, конечно, хватало ума и образования. Он бы, возможно, даже посватался к Зойке, если бы Вася не перебежал дорогу. Он и Федора Иваныча не забывал: навещал и просто так, и по делу, и распить бутылку. У самого у него дома было не найти ни еды, ни более-менее нормальной посуды.

Сердце Урябьева, сильно бившееся в начале, немного успокоилось. «Ведь я уже стар, ужасно стар, — подумал он. — Целых сорок девять лет». Чтобы отвлечься на ночь, не думать о жутком, он принялся дочитывать фильшинские воспоминания: все равно надо было их кончать. Подумать только: сколько бумаги скопилось в доме! Все же это непорядок. Даст Бог, вернется Зойка — надо будет капитально разобраться. А пока… пока она в смертельной опасности. Так сказало лентюрлю.

Так… «РОКОВОЙ ПОИСК».

Это была глава о плене, куда Иван Иваныч угодил под высотою 328 Бежаницкой возвышенности. Вдруг высокий чин приказал: «Сегодня взять языка! Любой ценой!» — «Дайте гранат! — заикнулись солдаты. — Хоть по штуке на человека». «Чтобы вы ими потом рыбу глушили? — гаркнуло начальство. — Выполняйте приказ!» Поползли, а попали в кольцо — и пробиться нечем. Кто мог — рванул к своим, а Фильшину посекло осколками ноги, и его взяли. Дальше семь лагерей — вот так тасовка!

Тоже мутный рассказец: как бы он там только и занимался саботажем и организацией подполья, а вчитаться — все закорочено было на одном: ухватить пайку, скрыться от глаз начальства, «закосить» по болезни, выжить нынешний день, а завтра — как Бог пошлет. Кульминацией был побег: Иван Иваныч расписал его, как акт невероятного своего геройства, хотя, судя по деталям (а на такие детали бывший опер Урябьев был мастак!), пленные просто разбежались от деморализованной, сколоченной из стариков охраны, по окрестностям Штадтрода, — так и он бродил, голодный, по полям и лесам, пока не наткнулся на американских солдат. Потом закрутился вихрь проверок, фильтровки, — и в 46-м возник в Малом Вицыне новый житель, направленный на укрепление лесопромышленности. И прожил там до естественной смерти. И сколько было таких!

Если подумать — много этот плен дал и рецидива, сказался на психологии народа! Ведь суть неволи всегда одна: хитрить, улынивать, топтать больного и слабого, и при этом рваться к сытной пайке!..

Но и удивительно все же стремление любого из нас оставить о себе добрую и героическую память!

О ПОЛЬЗЕ ЧТЕНИЯ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ДРАМАТУРГИИ

Здоровье писателя Вадима Кошкодоева шло на поправку. Его уже просили перебраться в область, в более совершенную больницу, говорили даже о возможности лечения в столице, — но он не спешил выписываться из тихого уютного комплекса, стоящего на краю соснового бора. Здесь желтел песок, легкий ветерок навевал сон, не было городских шума и суеты. Может, вообще не стоит уезжать отсюда? Черта ли там, в этой Москве? Лишь трата нервов, толкотня, грязный воздух, опустошающие разговоры в редакциях. С больными и персоналом он ладил отлично, его любили, и приходили даже советоваться, как разрешить житейские вопросы. И он никому не отказывал в разговоре. Только с книжками было плохо; когда-то и в больнице была библиотека, да сошла на нет неизвестным образом. Теперь только — кто что принесет, кто что оставит… Бесхозные книги сносили со всей больницы на тумбочку Вадима Ильича: писателю, мо, надо, пускай читает! И сегодня перед ним был широкий выбор: сборник фантастики Магаданского издательства «Сквозь завесу времени», 1971, без обложки; тоненький роман Патрика Квентина «Ловушка», Житомир, 1991, без обложки; второй том собрания сочинений Н. В. Гоголя с его драматическими произведениями, с надписью: «Вотяеву Юре за активное участие в школьном драмкружке. Педсовет Маловицынской школы № 1».

Издалека донеслись звуки гитарного звона. Больные зашумели, засмеялись, кинулись к окнам. За больничным забором, мыча и вздымая пыль, входило в лес коровье стадо. За ним шагал парень в джинсах, распущенной клетчатой рубахе. Он играл на гитаре и пел песню. За спиною его, отливая на солнце, висела медная духовая труба. Парень взмахнул рукою, приветствуя больничных обитателей, и вновь кинул ее на струны.

— Yеstеrdау!.. — высоко пел певец, заглушая звон коровьих колоколец. Модная сумка била по заду, торчащий за поясом кнут походил на шпагу.

— Yеstеrdау!..

«Йестэди!» — Кошкодоев счастливо зажмурился. Еще в армии они пели эту вечную песню, к ярости замполитов. Привет тебе, неведомый певец!..

— Генко Семериков, Патин сын, — говорили мужики. — Из дому ушел, нанялся в пастухи…

— Го-го-о!..

Вадим Ильич вышел из корпуса, прихватив Гоголя. Голос певца и звон колоколец дали непонятное возбуждение: он нервно вздрагивал, раздувал ноздри, словно зверь, начинающий подниматься из спячки. Углубился в лес, сел возле пня, и развернул книгу. И тут лишь вспомнил, что это пьесы. Зачем же он ее взял? Сам он никогда не писал пьес. Но, черт возьми, не читать же было этих магаданских фантастов: он и сам пишет не хуже их! Не Патрик же Квентин — кому он вообще интересен? Но Гоголь, Гоголь, причем тут Гоголь?..

«Добчинский. То есть оно только так говорится, а он рожден мною так совершенно, как бы и в браке, и все это, как следует, я завершил потом законными-с узами супружества-с. Так я, извольте видеть, хочу, чтоб теперь уже он был совсем, то есть, законным моим сыном-с и назывался бы так, как я: Добчинский-с.

Хлестаков. Хорошо, пусть называется! Это можно.

Добчинский. Я бы и не беспокоил вас, да жаль насчет способностей. Мальчишка-то этакой… большие надежды подает: наизусть стихи разные расскажет и, если еще попадет ножик, сейчас сделает маленькие дрожечки так искусно, как фокусник-с. Вот и Петр Иваныч знают».

Дальше.

«Кочкарев один, ходит в сильном движении взад и вперед.

Ну был ли когда виден на свете подобный человек? Эдакой дурак! Да если уж пошло на правду, то и я хорош. Ну скажите, пожалуйста, вот я на вас всех сошлюсь. Ну не олух ли я, не глуп ли я? Из чего бьюсь, кричу, инда горло пересохло? Скажите, что он мне? родня, что ли? И что я ему такое: нянька, тетка, свекруха, кума, что ли? Из какого же дьявола, из чего, из чего я хлопочу о нем, не даю себе покою, нелегкая прибрала бы его совсем! А просто черт знает из чего! Поди ты спроси иной раз человека, из чего он что-нибудь делает! Эдакий мерзавец! Какая противная, подлая рожа! Взял бы тебя, глупую животину, да щелчками бы тебя в нос, в уши, в рот, в зубы — во всякое место! (В сердцах дает несколько щелчков на воздух.)»

Дальше!

«Утешительный. Как, имя?

Ихарев. Да, имя: Аделаида Ивановна.

Утешительный (усмехаясь). Слышь, Швохнев, ведь это совершенно новая идея — назвать колоду карт Аделаидой Ивановной. Я нахожу даже, что это очень остроумно.

Швохнев. Прекрасно! Аделаида Ивановна! очень хорошо…

Утешительный. Аделаида Ивановна. Немка даже! Слышь, Кругель? это тебе жена.

Кругель. Что я за немец? Дед был немец, да и тот не знал по-немецки».

Дальше!!

«Александр Иванович. Позвольте! что ж бы, вы думали, сказал на это его превосходительство?

Иван Петрович. Не знаю.

Александр Иванович. Он сказал: „Кто ж бы это такой?“ — „Иван Петрович Барсуков“, — отвечаю я. „Гм! — сказал его превосходительство, — это чиновник и притом…“. (Поднимает вверх глаза.) Довольно хорошо у вас потолки расписаны: на свой или хозяйский счет?

Иван Петрович. Нет, ведь это казенная квартира.

Александр Иванович. Очень, очень недурно: корзиночки, лира, вокруг сухарики, бубны и барабан! очень, очень натурально!

Иван Петрович(с нетерпением). Так что же сказал его высокопревосходительство?

Александр Иванович. Да, я и позабыл. Что ж он сказал?

Иван Петрович. Сказал „гм!“ его превосходительство; это чиновник…».

Ну дальше же, ч-черт возьми совсем!!.

«Пролетов. А покойница собственноручно подписалась?

Бурдюков. Вот то-то и есть, что подписалась, да черт знает как!

Пролетов. Как?

Бурдюков. А вот как: покойницу звали Евдокия, а она нацарапала такую дрянь, что разобрать нельзя.

Пролетов. Как так?

Бурдюков. Черт знает что такое: ей нужно было написать Евдокия, — а она нацарапала: „Обмокни“».