Унтиловск
Шрифт:
В этом месте Радофиникин почесался и прервал.
– Чешется... к чему бы это?
– оправдывающимся шепотом сказал он.
– "Что это, - говорю, - у тебя, дорогое превосходительство, рисунок лица какой-то синий?" - продолжал Манюкин, бледнея чуть-чуть.
– "А это, отвечает, - от тоски-горькой-ягоды!" "А что, - говорю, - за тоска? Чем тосковать, так ты лучше уж семечки шелушил бы!" "Да вот, - говорит, - купил кобылу завода Карабут-Дашкевича... Лошадь - верх совершенства! Дочь знаменитого киргиза Букея, который в Лондоне скакал, на всемирной выставке, семь медалей! а кубков... кубки потом отдельным вагоном доставляли!" "Ну так что ж?" - спрашиваю. "Да вот уж шесть воскресений усмиряем... в санях по траве объезжать пробовали. Не выходит, две упряжки съела!" Я же...
– и тут Манюкин подбоченился - ...стою вот так, посмеиваюсь да Гришку по плечу потрепываю... Гришка-то? А Григорий Захарыч Ланской, правнук того, знаменитого! Мухобой, арап и пьяница, но дворянин, можно сказать, чистейшего мальтийского ордена! Даже
– Манюкин уже разогнался, брызгался и уже не владел сверкающими глазами.
– "Барабан ты, граф, - говорю, - право барабан. Гляди мне в лицо, заметно? Нет? А я, братец, вчера, три месяца не поспав, шесть, братец, мильонов золотом в один присест проиграл! Понял?" - И пальцем ему в нос щелкнул.
– А какой пробы?..
– спросил Буслов с видимым удовольствием.
– Мильоны-та? Пятьдесят шестой, как следует!
– отмахнулся наотмашь Манюкин и мчал дальше, подобно необузданному коню, скачущему по долам, не блюдя головы своей.
– "Шесть, - говорю, - мильярдов золотом... а разве я плачу? Гляди мне в лицо, разве я плачу? А ты уж и от кобылы сдрюпился. Эх, барабан, барабан! Ты бы сам-то сел!" А он только глаза заводит. "Куда ж, говорит, - она уж двух жокеев к чертовой матери отправила... Корейцу Андокуте руку съела, а Василью Ефетову, человек трех вершков, брюхо вырвала. А я ведь как-никак член государственной думы!" "Зубами?" спрашиваю. "Зубами!" - отвечает и синеет уж до полной безрассудности. "Тогда убей, - говорю, - чтоб не иметь позора!" "Жалко, - говорит, замечательного ритма лошадь. Часы, а не кобыла!" - Манюкин небрежно выставился грудью вперед.
– А я, надо сказать, с четырнадцати лет со скакового ипподрома не сходил... пятнадцати лет я уж всех жокеев, наездников, барышников и цыган знавал... на восемнадцатом мне уж сам Эдуард Седьмой золотой кубок присудил с брильянтами, за езду! Я ведь колоссальной силы ездок, потому что я везде ритм ценю, гармонию!
– Манюкин бодрой рукой погладил тощие свои икры.
– И потом, уж прямо сознаться, с детства я обожаю красивых лошадей и резвых женщин... то есть наоборот, черт! Ну тут и забрало меня! О, я ведь экземпляр был! У меня размах, я не могу жить в свинстве. Что я в Париже, например, выделывал! Помню, раз голых француженок запряг в ландо, двадцать голов... на ландо гроб, а на гроб сам сел в лакированном цилиндре в шотландскую клетку, верхом... да так и ездил четыре дня по Парижу, красота! Впереди отряд дикой дивизии наигрывает на тубафонах, а на запятках полосатых негров этово... восемь штук. Президент, конечно, взбесился...
– Так разве бывают... полосатые?
– с недоверчивой осторожностью осведомился Иона, косясь на меня.
– Да разумеется ж!
– небрежно вспорхнул и хмыкнул Манюкин.
– Нарочно из Южного Конго выписывал, семеро по дороге перемерли... Они где-то там, на какой-то рио гнездятся! Ну, взбесился президент. "Я, - говорит, - тебя, Иван Манюкин, сотру с лица земного шара!" А я не боюсь, за меня тут сам папа вступился, потому что накануне как раз все козни и мерзости разных там иностранных этово...
– Манюкин совсем захлебывался, - педерастов разоблачил! Чуть до войны не докатилось, хотели меня тайно извести... Ну посланники меня тут уговорили не затевать. Плюнул я, показал президенту язык и переехал в Люксембург. У меня тогда новая затея вспыхнула: положить под Монблан ихний этак трио-квардо-бильон пудов мелиниту да и грохнуть этак во славу российской державы!.. Глядите, мол, чертячьи дети, как мы этово... можем!
– Ну а с графом-то, с графом-то как же?
– жадно облизал губы себе о. Иона, безусловно доверяя манюкинскому вдохновению.
– Ах да, граф!
– спохватился Манюкин и отупело провел себя по четырем своим сединкам.
– Ну что ж, разошелся. Меня хлебом не корми, а дай усмирить бешеную кобылу! У меня уж бирка такая, нрав. Себя убью и лошадь покалечу, а уж доберусь до корешка! Разошелся... "А где, - спрашиваю, - Буцефал твой стоит, задом его наперед? Давай его сюда, четырехногого! я ему счас зададу перцу!" - Манюкин дико повращал глазами и даже засучил для чего-то правый рукав.
– Ну, тот остолбенел, глазам не верит, жену позвал. "Маша, говорит, - посмотри на идиёта! Хочет кобылу Грибунди усмирять..." Та меня отговаривать, замечательного ума женщина, с Папюсом переписывалась... сырая вот только...
– Вот и у меня тоже супруга сыровата, - с поспешностью вставил Иона. Велелепием лица не отличается, но умнейшая женщина в Европе.
– Тоже внематочная беременность?
– налетел вихреподобно Манюкин.
– Не-ет, что вы, что вы...
– опешил Иона.
– Спаси Господи...
– Ну а эта от внематочной погибла!
– жестко скрипнул Манюкин, и стул одновременно скрипнул под ним.
– "Не ездите, - говорит, - Серж, вы погубите себя!" А у меня уж гонор. Моя бабка, которая и выпестовала меня, полька ведь была! Прославленная старуха... танцевала кадриль с Александром Вторым ста четырех лет и трех месяцев! Он ей после того золотой портрет с эмалью прислал... Это она его и надоумила мужиков-то освободить!
– Ста-а четырех!
– вытаращился Редкозубов и почесал в затылке, еле приходя в себя.
– Что ж тут странного, - взъярился Манюкин.
– Полина Виардо в девяносто пять лет только еще краситься начала! Разошелся я. "К чертовой матери! кричу.
– Давай сюда седло!" "Да седла-то, - говорит, - нету... все седла в починке".
– "Ага, нету. Тащи мне сюда чресседельник и подушку...
– тут Манюкин чуть не свалился сам со стула, - как она махнет через прясла да в поле... и воли не слушает! А я еще по глупости дал ей хлыста и попытался вольт сделать! Тут как она прыганё-от... Налейте мне, - внезапно попросил Манюкин, еле переводя дух.
Ему налили, и не успел он даже губы вытереть, как вновь подкинуло его вдохновением.
– ...Как прыганет! Да шесть раз в воздухе и перкувыркнулась... Даже взвизгнул, помнится. Подушка выскочила, и уж чресседельник под животом болтается и по ногам ее хлещет. Беру на повода - никакого впечатления! Начинаю пороть ее арапником и по крупу, и по морде... хлыщу - ничего! Уши заложила, морду окрысила - так хребтом и кидает... Уж я тут и смекать стал: не только, думаю, костюм мне порвет, а, пожалуй, и без потомства оставит! Представьте, сижу ровно собака на заборе... Но все-таки намотал уздечку на руку, начинаю ломать ей правую шею - рьян! Левую ломаю - рьян! Осипла, несет меня с вывернутыми глазами прямо на овец... там стадо паслось! Рву ей гриву по щетинке... Как я однажды на одном конкурсе Закастовщика ломал, семь тысяч в восторг привел! А тут рву, уздечку так натянул, что деготь оттекать стал и все мне белые перчатки вдрызг! Рву, а скотинка закусила себе удила...
– Манюкин поскрипел зубами, изображая Грибунди, - и прет и прет все... и давай тут по овцам гулять. Я даже глаза зажмурил, только повизгиваю... и чувствую, как она копытом в брюхо овце попадет - брюхо вдребезги! а тут еще жалкое блеянье это... Тут уж она и на задних по ним гуляла, и на передних гуляла. Пена, понимаете, как из бутылки, и притом, заметьте, электричеством, праной этакой так от нее и несет. Несет меня прямо в лес, все сшибить норовила... все бока себе в кровь, морду в кровь, меня в кровь. А за лесом Ока шла, глиняный обрыв восемнадцать сажен! Ну, думаю, Сергей, пропала земная твоя красота... Тут в дерево ба-бах...
Манюкин покряхтел, крепко вцепившись в стул, на котором сидел, точно стул и был взбесившейся Грибунди. Редкозубов, выпятив челюсть, сосредоточенно сопел. Радофиникин то запахивал, то распахивал рясу свою, в просторечии нашем называемую эклегидон. Буслов качал головой, приговаривая: "Поэт, поэт..."
– Лежу, - оканчивал Манюкин упавшим голосом, - и этакие, знаете, зеленые собачки в глазах прыгают! А уж тут Ланской бежит с коллодием: "Жив ли ты, Сережа?" "Жив, - отвечаю, - в галопе замечательна, но не показывайте мне ее, я ее убью!" А куда ж убить там, коли лежит этакой пестрый кавалер в розовых брюках, то есть совсем без оных, и чуть не полбашки нету! Ну, залили мне голову коллодием... отнесли. Ох, даже язык вспотел, тошно мне...
– простонал нежданно Манюкин, весь потный, дыша с высунутым языком.
– У меня язык-то быстрей, чем голова, работает, она и не поспевает! Вспотел...
– Да и вспотеет, - посочувствовал Илья, - не мудрено!
Манюкин ощупывал ошалелыми руками голову себе, точно ощущал еще на ней страшную рану недавнего удара, точно, видя еще не остылую от скачки лошадь, стремился удостовериться в собственной целости.
– Да, туда-то с платочком... а оттуда полпуда в весе потерял! прибавил он, жалко посмеиваясь и вытирая лицо платком.
В комнате и в самом деле стало не в меру жарко.
– Ну-ка, дай пощупать твой нос, - заговорил Редкозубов, только теперь усвоив всю пленительность манюкинской выдумки.
– Говорят, кто хорошо врет, у того нос гнется...
– Постой, дай же ему отойти, - остановил Буслов Илью.
– Нет, я вот что...
– задумчиво говорил о. Иона.
– Как же это прыгала-то она под вами, ведь не блоха!
– Блоха не прыгает, она сигает!
– рассудительно вставил Редкозубов.
– Все равно, кобыла не может сигать. Я не видел, - с наивным недоверием настаивал Иона.
Это совсем взорвало Манюкина, уже успевшего перевести дух.
– Так ведь это черт, черт был, дьявол, понимаете?
– закричал он таким тонким голосом, что я невольно зажмурил глаза.
– Черт, с рогами, поняли? И, сделав рожки, боднул Иону в бок с резвостью, прямо непостижимой для его возраста.
Иона отшатнулся, и вслед за тем лицо его приняло злобно-досадливую несимметричность.
– Странные вы люди, Сергей Аммоныч, - прошипел он, запахиваясь в эклегидон, что всегда служило признаком гнева.
– Не можете вы жить без упоминания нечистой силы... Вот за это вас и присылают к нам!
– Он подождал минутку и своенравно отметил: - А кобыла все-таки не сигает!..
– А вы и в черта верите?
– с внимательным интересом спросил Буслов, и уже видно было, что его начинает развозить.