Унтовое войско

Секретарь засмеялся тоненько и визгливо, вздрагивая узкими плечами, затянутыми в серый мундир:

— Ха-ха! Полно тебе, Вологдин. Присягу давал? — и тут же посмотрел на заседателя. — Извините-с, батюшка Иван Фомич, не все же спросом-то заниматься. И порассмеяться когда не грешно, а то сидим сиднем с вами, штаны просиживаем и вытираем локти на сюртуке. Чего уж там. А везде одно и то же. Букет премилый. Надоело! Вот, батюшка Иван Фомич, чем мы занимаемся нынешним летом, вот… — секретарь достал дело с бумагами, начал листать. — Вот… «Служительница нерчинскон штофной лавочки мещанка Дворянинова в ночное время продавала горячительное питие». «Казак Семушкин украл в Богородской варнице четыре пуда соли. Наказан тридцатью розгами». «Крестьянин Щукин за поколотие в щеку крестьянина Кондратьева обломком от стрехи выдержан в земской мирской избе в крепях на хлебе и воде пятеро суток». От всего этого, ну, просто гадко делается! Да хоть бы уж платили нам как следует за такую службу! А то… Постоянно не выходит из головы, что я задолжал…

Оринкин, вздохнув, согласился.

— Жалованье? Это правда. Совсем не видим, как уходят деньги. Живем так… кому кто из милости за труды даст… Так что ж, в этом нас и бог не осудит.

Заседатель сонно и равнодушно уставился на Вологдина, переминавшегося возле стола, и спросил его:

— Значитца, у тебя, Вологдин, никакого доносу на Катерину нету? Так я тебя понял?

— Так, ваше благородие. Зачем с ней возжаться?

— Врет, бестия, — сказал секретарь. — Вижу враля-вральмана. Бог ведает… Не хочет разогорчать своего старосту, измалодушествовался. А может, и правду говорит. У них, у мужиков, всякое бывает. То врут, то не врут.

— Вот тут сказано… — Оринкин подвинул бумагу к краю стола. — Сказано: «Никакого пристрастия при опросе чинено не было, а показано все по своей воле и сущей христианской справедливости». Поставь тут, Вологдин, свою роспись. За незнанием грамоты изобрази крестик да и вытуривайся.

— Следующий! Пошевеливай! Заснули там, что ли?

В комнату несмело втиснулся крестьянин крепкого сложения, в рубахе и портах из толстого изветшалого холста, подпоясанный сыромятным ремешком, на ногах рваные унты.

— Кто таков будешь? — спросил секретарь.

— Пенков я, — проговорил вошедший. — Пенков Николай. По батюшке… — он вдруг чего-то испугался и торопливо добавил: — Под судом был напрасно, ваше благородие. Как перед богом… напрасно! На свадьбе у Лариона староста Яким плевал моей жене в глаза, называл ее колдовкой… При священнике и станционном смотрителе. Ежели вознадобится, ваше благородие, то могу я найти и свидетелей. Помилуй бог.

Оринкин поморщился:

— Ты, что же, братец, наказан был? Ну да это неважно. Ты лучше, братец Пенков, сделай показание на казацкую жену Катерину Кудеярову. Можешь ты сие исполнить?

— Могу-с. Как же… с превеликой охотой, ваше благородие. — Мужик перекрестился, поискал глазами иконы. Не найдя их, уставился на заседателя. — Это мы можем. На Катерину?.. Дело было такое… Весной она, Катерина, промывала рубахи на ключе, а я, Пенков, шел из табуна, коня отводил в табун. Я и сказал ей: «Зачем ты не в подходящем месте промываешь белье? Тем оскверняешь воду, от чего может людям вред быть». А она, ваше благородие, на мои слова никакого… не слушает и все. Такая уж есть. Ну я, знамо дело, ее от ключа стал отталкивать и прутиком легким по спине стегнул, а была она в тот холодный день в полушубке. — Подумав, Пенков добавил: — О чем свидетели есть. Что же, тебе, братец, попало от старосты? — спросил улыбаясь Оринкин. — Подвергли штрафу?

— Никак нет, ваше благородие!

— А что же было?

— Да ничего… по моему разумению.

— По твоему? А вот по моему разумению, — заговорил секретарь, — тебя, братец, в волости наказали. А дабы ты впредь не попускался на самоуправство, предписано старосте сделать тебе, Пенкову, еще и строгое упреждение. По моему разумению… — забормотал Пенков. По-твоему — нет, а по-моему — есть!

— Иди, братец, с богом, а то сам возгремишь, — сказал заседатель. — Донос на Катерину Кудеярову от тебя принят быть не может. По силе закона.

— Следующий!

Нерчинский суд указал своим решением волостному правлению на то, чтобы оно оказало всяческое содействие казаку Ивану Кудеярову в увозе из Выселок своей жены.

Кудеяров уехал в Выселки, но вернулся оттуда без жены.

— Ну, что у тебя опять стряслось? — спросил его Гантимуров.

— Отправился я в Выселки, как велено было, — отвечал казак. — Поутру являюсь в волостное правление. Волостному голове подал от вас, ваше благородие, вид на указ земского суда. Голова ответил: «У нас нет предписания земского суда». Велел ждать. Назавтра указ привезли в правление. Голова говорит: «Нужно собрать общество». Ходили по деревне, собрали общественников. Им все обсказали. Те спросили: «Есть ли в указе что их касательного?» — «Нет, — отвечают, — самого правления только касательно». Они тогда свое: «А нас зачем позвали?» — «По закону положено», — отвечают. Общественники заявляют: «Дайте нам указ». Голова им говорит: «Не положено». Те в спор пустились: «Раз ты отказываешься, то и мы к отобранию жены не приступаем». Сам бы волок ее за косы. Брось смиренничать! В Выселках я нашел свою жену за переборкой на кровати. Она объяснила, что беременна, в ближайшие дни будет рожать, высказала несогласие на поездку со мной. При всем том она хотела покуситься на жизнь свою и младенца, имевшегося в утробе ее. И волостной голова с общественниками не осмелились приступить к делу… полагая, что подходит время родов. Вот каково препятствие к отобранию жены моей. До разрешения ее младенцем смею ожидать… А дабы не могла она сделать над собой чего-либо, прошу, ваше благородие, ходатайствовать перед кем следует о том, чтобы предоставили мне право за нею наблюдать.

Сотник обещал содействие.

Катерина вовсе сбилась в чувствах и мыслях. Как ей быть? Чуть ли ни каждую ночь снилось ей венчание — святые лики строго и укоризненно глядели на нее со стен, кто-то стучал в дверь церкви и требовал невесту увести в тюремный замок. Дверь распахивалась, по паперти бежали странники, нищие, монахи. Все они показывали на нее перстами и смеялись… Иногда у святых вдруг вырастала лапаноговская густая и длинная борода.

Просыпаясь, Катерина молилась иконе божьей матери, подолгу стояла у окна, прислушиваясь к звукам с улицы. Цокот копыт, стук тележных колес заставляли ее вздрагивать, она зябко куталась в шаль и слушала, затаившись, пока проезжавшие не удалялись от дома.

Когда стихал грохот колес, она крестилась и ложилась в кровать, но сон не шел к ней. Тяжелые мысли ворочались в уставшей голове. Катерина думала то о Кудеярове, ставшем по нелепому случаю ее мужем, то о Лапаногове, которого она когда-то выбрала себе в мужья и не стала его женой тоже по нелепому случаю. Все вокруг нее было нелепым, странным и непонятным ей самой.

Бывали дни, когда она смирялась со своим положением. Какое бы то ни было, а венчание прошло, и по закону духовному она жена… И хоть кто-то хватал и тащил ее в церковь, угрожая, все равно… Она же сама прельщала Кудеярова, играла с ним… И батюшке при всех бухнула у аналоя, что за Лапаногова не пойдет.

Вот и забрюхатела, младенца скоро ждать. Чего уж теперь? От добра добра не ищут. Кудеяров не худ… Бравый из себя, молодой, сильный. Сказывали ей в казарме, что смелый, по Амуру плавал и на земле Камчатке воевал, до питейного зелья не охоч. А то, что беден, так… Счастье-то, говорят, не в богатстве, а в любви и согласии. И через золото слезы льются.

И так она порой укреплялась в этой своей вере и ругала себя, что в приезд мужа не только не пожелала слова ему молвить, а даже не вышла к нему, не показала себя. Ей становилось до слез жалко своего мужа, который, как она сознавала, тоже был несчастен из-за того нелепого случая, а больше из-за нее, Катерины.

«Ему тоже, сердешному, нелегко там, на службе. Того и гляди, что в казарме засмеют: «Ну и Кудеяров! Муж гоже сыскался… Как дурачка оженили». А теперь, если и не плачет за столом, так плачет за столбом. И не ближний ему путь ездить сюда, расходы дорожные… Коня, поди, и того заморил, гоняючи в Выселки. И здесь, поди, над ним, сердешным, посмеиваются мужики. Свово-де мужа посадила в лужу. Ох, не ладно я делаю, не простит мне бог!»

Но эта ее вера в свою неправоту, жестокость и упрямство сменялась верой в свою правоту. В ней временами крепло убеждение, что венчание с Кудеяровым придумано офицерами, что никто не заботился всерьез, чьей она станет женой. Кто подвернулся под руку, того и привели в церковь к аналою. В ее душе оживала вера в то, что сам Кудеяров заодно с офицерами, хотел вместе с ними подшутить и посмеяться над бедной девушкой. «Да, да, — твердила она сквозь слезы, — он был с ними заодно, а теперь сам не знает, как ему искупить вину. Он бы отказался от меня, да поздно!»