Употреблено

Передо мной стояло громадное и сложное устройство, по сути просто проигрыватель, однако по виду оно напоминало скорее фантастического представителя зоопланктона невероятных размеров. Массивная вращающаяся платформа, различные блочки и цилиндрики из прозрачного акрилового пластика, грузики из нержавеющей стали, вмонтированные по краю платформы, изящный титановый тонарм с множеством противовесов и тоненькие, как нити, ремни и электрические шнуры – все это вместе взятое превращалось в сверкающий хищный объект, которому самое место среди свирепых обитателей подводного мира. Элке включила контроллер, покоившийся на моей груди, видимо, соединив меня по беспроводной сети с этой штуковиной, а нас вместе со штуковиной – со своим настольным компьютером и обучаемым интерфейсом для программирования слуховых аппаратов Siemens Connexx.

Затем Элке поместила пластинку в моющую машину для винила Spin-Clean Record Washer — желтое пластиковое корытце с роллерами и щетками, наполненное дистиллированной водой с добавлением специальной моющей жидкости, покрутила пластинку на роллерах, нежно дотрагиваясь до нее пальцами (Элке по-прежнему была в перчатках), три раза по часовой стрелке и три раза против часовой, затем достала ее и вытерла, осторожно промокая первозданно чистым кусочком белой ткани без ворса, извлеченным из ящичка с резиновой прокладкой – чтобы не проникала пыль. Потом Элке закрепила пластинку на диске проигрывателя с помощью акриловой шайбы, щелкнула старомодным переключателем-тумблером в стальном корпусе, аккуратно опустила иглу крошечного, похожего на гробик деревянного картриджа из лавра в желобок пластинки, и… ничего. Я ничего не услышал.

– Ничего не слышу, – сказал я непонятно кому, ведь Юнгблут уже вышла из кабины: двойная дверь со свистом вытеснила воздух, и я остался в вакууме.

Теперь я наблюдал через одно из двух окошечек с тройным стеклом, как Элке, не успев даже толком усесться, запустила программу Connexx. Я пришел в клинику Юнгблут (у Элке были напарники, но к ним я никогда не попадал), чтобы прекратить наконец поддерживать фантазии Селестины насчет Ромма, насекомых в груди и Пхеньяна, я надеялся найти доказательства того, что Ромм живет в Париже или Риме, и ни один из Кимов его не похищал, и никаких “Насекомых” он не снимал. И выяснив это, я бы, естественно, попытался вытеснить из головы Селестины убедительный нарратив, возникший из ее телесного опыта, – вытеснить осторожно, а то и с помощью шоковой терапии: связался бы с Роммом и пригласил к нам в гости. Вызвало бы это своеобразный приступ синдрома Капгра, то есть стала бы Селестина отрицать, что Ромм, которого я ей предъявил, – настоящий Ромм? Или заявила бы, что это самозванец, созданный Кимами с помощью пластической хирургии, чтобы обмануть весь мир и главным образом ее, Селестину? Однако именно мои фантазии Элке бесцеремонно разрушила: да, Ромм был в Пхеньяне в качестве технического консультанта, подтвердила она, и даже кино он там, кажется, занимался, а еще он был “похищен…” – Элке вдруг без всякой задней мысли и без намеков с моей стороны произнесла это слово, – “вернее, похищена была его душа, завороженная, восхищенная глубиной и страстностью корейской культуры”, и Ромм даже хотел “остаться в Корее на неопределенный срок”.

Оказывается, бредил я, а не Селестина – во всяком случае, я высокомерно и безосновательно отверг то, что подсказало ей чутье, ее способность воспринимать некую девиантную реальность, которую прежде ни один из нас не мог вообразить. Могла ли левая грудь Селестины стать вместилищем опасных насекомых? Менее ли это вероятно, чем, скажем, вторжение разбушевавшихся атипичных клеток эпителия молочного протока в ткань молочной железы? Ну да, конечно, менее вероятно, но, может, так называемые насекомые – лишь образ, придуманный Селестиной, чтобы выразить нечто более вероятное с медицинской точки зрения? Может, Селестина, обнаружив у себя некую уникальную патологию, только так могла сформулировать ее суть?

Как загипнотизированный, я наблюдал за вращением акриловой платформы аппарата Шпотхейм-Корениф, венок из блестящих грузиков, вмонтированных по краю платформы и похожих на столбики монет, поблескивал, и я подумал об алчном фантастическом наноракообразном. Через иллюминаторы кабины я видел, что окошко программы Connexx на мониторе компьютера Элке сжалось (индикаторы отображали процесс установки настроек и параметров для управления микропроцессорами в моих внутриканальных слуховых инструментах), – его потеснило окошко побольше, где я рассмотрел корейские иероглифы и английские слова. Это запустилась программа для работы со “Сверчками” на неопроигрывателе, разработанная Роммом и его безымянными корейскими друзьями-чучхейцами, которой я согласился доверить перенастройку всего моего звукового пространства. Если верить часам в классическом стиле швейцарских железных дорог на стене кабины, процедура заняла час семнадцать минут, и все это время я провел в мире слегка зловещих звуков – угрожающего жужжания, стрекотания и прерывистого потрескивания, скрипучих нечеловеческих вздохов – вероятно, так воздух проходил через дыхальца с клапанами, а еще текла, пульсируя, какая-то жидкость – видимо, кровь, которую качали многокамерные трубчатые сердца микроскопических размеров.

Мое восприятие мира этих звуков, очевидно, сформировалось под влиянием “Насекомых”, замысловатой патологии Селестины и рисунка на обложке пластинки, и расшифровку моего восприятия вполне можно было выложить в интернет и проанализировать, ведь данные о реакции моих барабанных перепонок и связанной с ними органической машинерии в моей голове на это звуковое пространство, видимо, считывались и обрабатывались северокорейской программой (под безобидным названием “На одной волне с природой”, как я узнал позже), что было равноценно считыванию электрической активности моего мозга, которая была гораздо сложнее и выразительнее, чем на обычной электроэнцефалограмме. Я подумал между делом, не повлияет ли нараставшее давление в моем съежившемся мочевом пузыре на результаты, не помешает ли перепрограммированию – очень хотелось помочиться. Мы с Элке договорились вносить изменения главным образом в программу номер пять – раньше она предназначалась для прослушивания музыки (балансировала звуки музыкальных инструментов и голосов в соответствии с параметрами нормального слуха), – а программу номер один, универсальную, оставить неизменной и потом использовать для сравнения. С помощью тумблера на аппарате для левого уха можно было последовательно переключаться между шестью программами, в том числе “Телевизор” (вторая программа), “Шумная среда” (третья), “Улица и занятия спортом” (четвертая) и “Телефонная катушка” (шестая, для телефонных разговоров). Я попросил Элке назвать пятую программу “Вертегаал” – так она и отобразилась на жидкокристаллическом дисплее беспроводного контроллера Tek.

Я вышел из клиники Юнгблут, переключив слуховой аппарат на безопасную первую программу (гулять по улица Ванва в режиме пятой программы я почему-то опасался, хотя что могло случиться?), и не смог вспомнить, где припарковал “смарт-форту”, – такое происходило со мной все чаще. Слава богу, айфон, теперь частично заменявший мне ухудшившуюся память, сохранил координаты GPS, я включил приложение “Карты” с пошаговым путеводителем и вышел, трижды свернув на углу, к своему автомобильчику – в сменных боковых панелях, матовых, антрацитового цвета, он выглядел очень щегольски. Я понимал, что чрезмерно увлекаюсь техникой и всем, что с ней связано, и нахожу в этом наслаждение – вероятно, таким образом я закрывался от известных мучительных обстоятельств своей жизни, которые, может, и нельзя было побороть – может, мне суждено было переносить жестокие страдания и боль, однако наслаждение я испытывал настоящее и вкушал его жадно. Усевшись в автомобиль, я подумал, а не переключиться ли на пятую программу – “Вертегаал”, чтобы благодаря новым установкам в мои уши и мозг проникли звуки, прежде неведомые, но не переключился. Оправдание было такое: в моем электрокаре слишком тихо, он слишком хорошо изолирован – защищен от перепадов температур (для экономии батареи), но внешние звуки в нем заглушаются тоже, поэтому вряд ли я смогу услышать нечто впечатляющее, и тогда разочаруюсь, расстроюсь. Вот какое оправдание я придумал. Но на самом-то деле процедуру в клинике Юнгблут я прошел ради одного – ради левой груди Селестины, разве нет? Так зачем играть в игрушки?

Я вернулся домой, голова моя гудела, словно тоже была сосудом, наполненным свирепыми насекомыми, – может, это мою голову следовало отсечь? Селестина ушла. Читать я, вероятно, не смог бы. Поэтому включил телевизор и стал смотреть чемпионат мира по мотогонкам MotoGP, транслировавшийся из Арагона с задержкой. MotoGP я видел впервые, но меня сразу заворожили мотоциклы, диковинные кожаные костюмы гонщиков – пухлые и сгорбленные в спине, со скользящими накладками из керамического порошка, закрепленными на коленях липучкой Velcro, – футуристические шлемы и, конечно, сама ожесточенная гонка. Комментаторы говорили, что даже в этих элементарных транспортных средствах все больше сложной электроники – она управляет дросселем, сцеплением, тормозами, наклоном колес и даже определяет угол крена, что вызывает беспокойство: так, глядишь, и в гонщиках надобность отпадет. Само собой, вникая в различные технические тонкости, связанные с мотогонками, я оживился и с радостью отвлекся от всего остального; информация о технологиях MotoGP просачивалась ко мне посредством технологии слуховых инструментов “Сименс”, и скоро мне казалось, что антипробуксовка, антиблокировочная тормозная система, сенсор, замеряющий перегрузку, и электронный блок управления заработали в моих ушах. Я подумал, что колонки нашего несчастного старенького Loewe – самые примитивные стереоколонки, не 5.1, 6.1 и так далее, – еще очень даже неплохие, и захотел переключить слуховой аппарат на пятую программу, просто чтобы посмотреть, как она передаст сверхъестественный рев мотоциклов с многоцилиндровыми двигателями.

Мой указательный палец уже завис над переключателем на левом заушном модуле аппарата, и тут я услышал, как звякнули ключи Селестины – она поднялась на нашу узенькую лестничную клетку. Из-за легкой клаустрофобии Селестина обычно не пользовалась тесным лифтом, она шла пешком по винтовой лестнице, и ее было слышно издалека. Я выключил телевизор в тот момент, когда два ведущих испанских гонщика стартовали в последнем заезде, чем вызвали дикий восторг арагонской толпы, но послевкусие от этого технического коктейля из MotoGP и слуховых инструментов прошло нескоро – период полураспада впечатлений занял какое-то время.

Обычно самые глубокие и отвлеченные интеллектуальные беседы мы вели, лежа в постели, – как правило, одетые, хотя и не всегда. Разговор мог начинаться прозаично, на кухне или перед телевизором, и касаться самых обыденных вещей, но как только он перемещался в определенную плоскость, мы подсознательно это чувствовали и тоже перемещались, будто бы случайно, в нашу маленькую спальню, ложились рядом, ничуть не сбиваясь с ритма беседы (когда я лежал головой на подушке, мой слуховой аппарат начинал порой фонить и недовольно поскрипывать), а наговорившись, иногда предавались сну или сексу – и то и другое восходило к теме предшествовавшего разговора. По всей спальне валялись ручки и огрызки карандашей, ведь мы имели привычку делать заметки для будущих работ, статей, писем редакторам в любое время дня и ночи, в процессе или после наших прений в постели. Порой мы делали попытки приобщиться к технологии распознавания голоса, к заметкам с голосовым вводом на айпаде или айфоне, но неизменно возвращались к рукописному слову. У нас обоих был отвратительный почерк, который даже самому автору приходилось расшифровывать, но и процесс расшифровки доставлял удовольствие – извивы каракуль выражали эмоции и оттенки мысли, которых неспособны воплотить безупречные квадратики пикселей. Произнести слово, думали мы, все равно что выпустить его в пустоту, откуда оно может неожиданно испариться, а записанное слово хранится в надежном месте – внутри черепной коробки – и там спокойно вызревает.

Бросив ключи в деревянную китайскую чашу, стоявшую у входной двери на стеклянном столике в форме полумесяца, Селестина сразу направилась в спальню, сбросила туфли и упала на кровать с долгим, протяжным вздохом. Как обычно, я последовал за ней, тоже разулся и лег рядом, но не растянулся на постели, а сел, опершись на подушку.

Мы оба понимали: разговор пойдет о Ромме Вертегаале, и предисловия – вроде шуточек насчет проблем с парковкой или продуктов, которые мы забыли купить, – сегодня ни к чему. Селестина снова ходила в офис энтомологического общества в надежде, что ее знакомым удалось разузнать, где теперь находится Ромм и чем занимается. Больше ей не на кого было рассчитывать, ведь наши коллеги на Каннском кинофестивале ничего внятного сказать ей не смогли. “Насекомыми” занималось исключительно государственное агентство по кинематографу и СМИ Северной Кореи, а с режиссером они вовсе не общались. Он, кажется, впал в немилость в Пхеньяне, и хорошо еще, что не угодил в тюрьму. Отправиться в Канны представлять свой фильм, как делает большинство режиссеров, ему ни под каким видом не разрешили бы, и организаторы фестиваля согласились с этим жестким условием – они надеялись, что участие “Насекомых” в конкурсе хотя бы поможет установить более тесные связи с творческой интеллигенцией Северной Кореи. Чжо Ун Гю не кореец и вообще не азиат, он гражданин Франции, а по рождению – голландец, уверяла Селестина администрацию кинофестиваля, но ее заявления не принимались во внимание. Селестина умоляла прислушаться к ней – звонила, писала письма, устраивала одиночные пикеты у здания парижской конторы кинофестиваля, ей не верили, отказывались слушать, а потом уже открыто демонстрировали недовольство, то есть Селестина превратилась в настоящее бельмо на глазу, и вспоминать об этом не хочется. Участвуя в общественно-политической жизни, мы оба частенько становились такими бельмами, чем даже гордились, принимали как знак почета – не время думать о своем достоинстве или репутации, когда дело касается больных вопросов, – и это обстоятельство само по себе не слишком тяготило, однако в нынешней истории на кону стояли чувства, и Селестина, лежавшая в постели рядом со мной, казалась изнуренной, подавленной.