Упраздненный театр. Стихотворения

пусть Бог меня простит, пусть сын меня осудит,

что зря я распахнул напрасные крыла…

Что ж делать? Надежда была.

* * *

Антону

Что-то сыночек мой уединением стал тяготиться.

Разве прекрасное в шумной компании может родиться?

Там и мыслишки, внезапно явившейся, не уберечь:

в уши разверстые только напрасная просится речь.

Папочка твой не случайно сработал надежный свой кокон.

Он состоит из дубовых дверей и зашторенных окон.

Он состоит из надменных замков и щеколд золотых…

Лица незваные с благоговением смотрят на них.

Чем же твой папочка в коконе этом прокуренном занят?

Верит ли в то, что перо не продаст, что строка не обманет?

Верит ли вновь, как всю жизнь, в обольщения вечных химер:

в гибель зловещего Зла и в победу Добра, например?

Шумные гости, не то чтобы циники – дети стихии,

ищут себе вдохновенья и радостей в годы лихие,

не замечая, как вновь во все стороны щепки летят,

черного Зла не боятся, да вот и Добра не хотят.

Всё справедливо. Там новые звуки рождаются глухо.

Это мелодия. К ней и повернуто папочки ухо.

Но неуверенно как-то склоняется вниз голова:

музыка нравится, но непонятные льются слова.

Папочка делает вид, что и нынче он истиной правит.

То ли и впрямь не устал обольщаться, а то ли лукавит,

что, мол, гармония с верою будут в одно сведены…

Только никто не дает за нее даже малой цены.

Всё справедливо. И пусть он лелеет и холит свой кокон.

Вы же ликуйте и иронизируйте шумно и скопом,

но погрустите хотя бы, увидев, как сходит на нет

серый, чужой, старомодный, сутулый его силуэт.

* * *

Вот комната эта – храни ее Бог! —

мой дом, мою крепость и волю.

Четыре стены, потолок и порог,

и тень моя с хлебом и солью.

И в комнате этой ночною порой

я к жизни иной прикасаюсь.

Но в комнате этой, отнюдь не герой,

я плачу, молюсь и спасаюсь.

В ней всё соразмерно желаньям моим —

то облик берлоги, то храма, —

в ней жизнь моя тает, густая, как дым,

короткая, как телеграмма.

Пока вы возносите небу хвалу,

пока укоряете время,

меня приглашает фортуна к столу

нести свое сладкое бремя.

Покуда по свету разносит молва,

что будто я зло низвергаю,

я просто слагаю слова и слова

и чувства свои излагаю.

Судьба и перо, по бумаге шурша,

стараются, лезут из кожи.

Растрачены силы, сгорает душа,

а там, за окошком, – всё то же.

* * *

Пишу роман. Тетрадка в клеточку.

Пишу роман. Страницы рву.

Февраль к стеклу подставил веточку,

чтоб так я жил, пока живу.

Шуршат, шуршат листы тетрадные,

чисты, как аиста крыло,

а я ищу слова нескладные

о том, что было и прошло.

А вам как бы с полета птичьего

мерещится всегда одно —

лишь то, что было возвеличено,

лишь то, что в прах обращено.

Но вам сквозь ту бумагу белую

не разглядеть, что слезы лью,

что я люблю отчизну бедную,

как маму бедную мою.

* * *

Я выдумал музу иронии

для этой суровой земли.

Я дал ей владенья огромные:

пари, усмехайся, шали.

Зевеса надменные дочери,

ценя превосходство свое,

каких бы там умниц ни корчили,

не стоят гроша без нее.

* * *

Б. Ахмадулиной

Чувство собственного достоинства – вот загадочный инструмент:

созидается он столетьями, а утрачивается в момент,

под бомбежку ли, под гармошку ли, под красивую ль болтовню

иссушается, разрушается, сокрушается на корню.

Чувство собственного достоинства – вот таинственная стезя,

на которой разбиться запросто, но с которой свернуть нельзя,

потому что без промедления, вдохновенный, чистый, живой,

растворится, в пыль превратится человеческий образ твой.

Чувство собственного достоинства – это просто портрет любви.

Я люблю вас, мои товарищи, – боль и нежность в моей крови.

Что б там тьма и зло ни пророчили, кроме этого ничего

не придумало человечество для спасения своего.

* * *

А. Кушнеру

Хочу воскресить своих предков,

хоть что-нибудь в сердце сберечь.

Они словно птицы на ветках,

и мне непонятна их речь.

Живут в небесах мои бабки

и ангелов кормят с руки.

На райское пение падки,

на доброе слово легки.

Не слышно им плача и грома,

и это уже на века.

И нет у них отчего дома,

а только одни облака.

Они в кринолины одеты.

И льется божественный свет

от бабушки Елизаветы

к прабабушке Элисабет.

* * *

Строка из старого стиха слывет ненастоящей:

она растрачена уже да и к мольбам глуха.

Мне строчка новая нужна какая-нибудь послаще,

чтоб начиналось из нее течение стиха.

Текут стихи на белый свет из темени кромешной,

из всяких горестных сует, из праздников души.

Не извратить бы вещий смысл иной строкой поспешной.

Всё остальное при тебе – мужайся и пиши.

Нисходит с неба благодать на кущи и на рощи,

струится дым из очага… И колея в снегу…

Мне строчка новая нужна какая-нибудь попроще,