Упыри

– Доброе утро! Спасибо, матушка, в жизни так вкусно не ел и так сладко не спал! – поблагодарил я её.

– Храни тебя Господь, касатик.

– А как же, матушка, расплатиться мне за ночлег? Ведь человек я служивый, командированный.

– А что ж тут сложного, дело то богоугодное, тысяча рублей с тебя, не обессудь, служивый.

– А сможете вы мне, матушка, бумажку какую выписать на эту тыщу? Мне ж надо в бухгалтерии потом за командировку отчитаться.

– Вот с этим у нас сложнее, мил человек. Нету у нас этой самой, как ты говоришь, «хбубхалтерии». Хотя, погоди, была у меня тут одна бумажонка, может она тебе поможет.

Старушка долго рылась в своём комоде и достала какую-то пыльную бумагу, сдула с неё вековой прах и протянула мне

– Вот касатик, не обессудь, другого ничего нет. Но знаешь, кажется мне, что эта бумажка тебе поможет.

Потом она взяла обычный тетрадный листок в клеточку, сложила его пополам, подставила кальку и начала на нём что-то писать, ровно выводя буквы сухонькой морщинистой рукой.

– А как звать то тебя, мил человек? – спросила она, подняв глаза и поправив очки.

– Александром кличут, – ответил я.

Матушка дописала что-то, поставила монастырскую печать, оторвала половину листка, вторую оставив себе, протянула мне половину листка и сказала:

– Ну иди с миром, брат Александр, храни тебя Господь!

Я не стал больше ничего выяснять, вышел на улицу и уже за стенами Храма рассмотрел, что она мне дала. На простом тетрадном листке в клеточку, оборванном пополам, было написано убористым старушечьим подчерком: «Получена от раба Божия Александра одна тысяча рублей в счёт его проживания в гостинице при монастыре» и дальше шла дата по старому летоисчислению и стилю. А старой бумагой, которая была извлечена ей из комода, оказалась справка с крестом в середине, в которой говорилось, что «Святая русская православная церковь кассовых аппаратов не имеет и чеков не выдаёт», в подтверждение чего на ней стояла размашистая подпись митрополита Саранского и Мордовского Зиновия.

После, по возвращению из командировки, весьма сомневаясь в силе своих бумаг, зная строгость нашего главбуха к разного рода отчётности, я краснея предъявил эти «документы» и извиняясь сказал, что более ничем более подтвердить своё проживание при церкви не могу. Та долго рассматривала эти два листка, пыталась возмущаться, но после того, как я ей сказал: «Вы что, против Господа нашего Бога?», как-то сразу поникла, скукожилась и покорно приняла их к учёту, полностью компенсировав мне все затраты.

*****

Вторую ночь в Саранске я трудился к своему сожалению в отдалении от той старинной церквушки, и попасть в неё на ночлег никак физически не мог. Работать мы закончили поздно, мест в гостиницах так и не появилось, и снова вопрос ночлега ближе к девяти вечера стал передо мной особенно остро. Все мои сослуживцы из числа аборигенов быстро расползлись по домам, благо вечер выдался как всегда в Мордовии мерзкий и дождливый, а мы итак задержались сверх всякой нормы. Я уже нацелился было ночевать тут же, на нашем объекте, на двух доисторических стульях, но один из местных, Петр Беляев, высокий худой человек в огромных массивных очках, самый грамотный из всех работяг, правда явно пьющий, предложил пристроить меня на ночлег к своему приятелю.

– У него конечно не Копенгаген, но лишняя раскладушка всегда найдётся, – отрекомендовал он моё новое пристанище.

Я подумал, что раскладушка – это, наверное, лучше, чем два стула, которые того и гляди норовят развалиться самым беспощадным образом, и мы с ним под одни зонтом, хлюпая промокшими насквозь ботинками, направились куда-то в суровые саранские трущобы из жёлтых домов барачного типа, мимо алкашей, глядящих мутными глазами из-под подъездных навесов и тёмных личностей, шныряющих по подворотням в поисках добычи.

Как сейчас я вспоминаю того доброго, высокого человека, его большие натруженные руки, полуслепые глаза в роговых очках, очень умного, но вынужденного влачить жалкое существование на окраине Саранска. Я всматривался в сутулящуюся фигуру рядом и мне становилось очень тяжело на душе от предчувствия его печальной судьбы. В воздухе отчётливого носился какой-то странный запах, запах беды, аромат несчастья… Уже тогда я понимал, что с ним что-то произойдёт. Что-то очень плохое, что навсегда перечеркнёт его жизнь. Я даже пытался предупредить его, да он не слушал, а только улыбался и протирая запотевшее очки и говорил:

– Да не верю я во всё это… Как на Руси говорят? Когда кажется – креститься надо.

Он пропустил мои слова тогда мимо ушей, а буквально через несколько месяцев после той нашей первой встречи, он подвыпивший шёл из гаража и по привычке переходя ночью дорогу к своему дому, попал под колёса какого-то лихача, который даже не остановился, навсегда сделав моего тогдашнего знакомого инвалидом.

Спустя полгода, после того как произошли эти трагические события, я по служебной надобности снова приехал к в Саранск и нашёл своего приятеля в весьма печальном состоянии. Он был лежачим, абсолютно беспомощным, исхудал как скелет и не имел никакой надежды на выздоровление. Мы перевозили его тогда из одной больницы в другую на рабочем уазике, тащили его на носилках, а он только улыбался, смотрел своими полуслепыми глазами и извинялся перед нами за то, что доставил столько хлопот. Я и ещё несколько товарищей по работе, транспортировали его из центральной больницы города Саранск, старого обшарпанного жёлтого, как и все в Саранске, здания послевоенной постройки, которое строили пленные немцы. Мы молча тащили его по страшным некрашеным коридорам с облупившейся побелкой, по порванному под ногами линолеуму.

У той больницы тоже была своя история, дело в том, что спроектирована она и все её корпуса были таким образом, что должны были составлять звезду, видимую с птичьего полёта с советских самолётов, гордо пролетающих над славным Саранском. Но пленные фашисты распорядились по-своему. Они сделали свой последний предсмертный «подарок» – каким-то образом изменили проект и технологию, и после окончания и торжественной приёмки госпиталя, когда государственная столичная комиссия вылетела обратно в Москву, члены комиссии из иллюминаторов к своему ужасу увидели, что больница в высоты представляет собой идеально ровную, геометрически вываренную, как и всё в Германии, свастику. После этого случая, конечно без суда и следствия, был расстрелян ряд высокопоставленных особ, в том числе секретарь местного горкома, главврач и даже главный архитектор города, а также все члены госкомиссии в полном составе, а кроме того кучу народа сослали в лагеря, благо они были здесь же, неподалёку.

Как могли свастику закамуфлировали, даже снесли несколько корпусов, и теперь с высоты глядя на больницу можно увидеть почти ровный крест, это единственное что смогли добиться строители, ведь совсем сносить госпиталь в те суровые послевоенные годы, когда поток инвалидов и больных хлынул со всех концов, городов и весей, не было никакой возможности.

*****

Мы, промокшие и замершие под проливным мордовским дождём, наконец добрались до неизвестной хрущобы и тяжело дыша поднялись на самый последний этаж. Помните эти последние этажи в хрущёвских домах? На них обязательно стояла лестница к квадратному люку в потолке, закрытому на замок, ключ от которого хранился у Андреича из последней, двадцатой квартиры, который потом выкрал, приехавший к ему на неделю внучок-хулиган Вовка из Наро-Фоминска. Мы с ним полезли на заполненный керамзитом и голубиным помётом чердак, где нашли среди птичьих перьев и мусора тёплое голубиное яичко. А потом, во дворе прямо за домом, чтобы никто не видел, раздавили это яйцо, а в нём оказался зародыш голубя, почти сформировавшийся, с клювом, крылышками, рахитичной полупрозрачной головкой, такой гадкий утёнок, но он всё равно был бы живой и стал бы голубем, если бы не мы. И мне захотелось плакать от своего подлого поступка. Тогда я первый раз в жизни узнал, что такое смерть невинного, и мне до сих пор стыдно за тот свой детский, но низкий грех.

Пётр, так звали того мордовского бедолагу, постучал в обитую деревянными штапиками, пролаченную по моде тех лет, с черными точками от выжигания, дверь квартиры. Открыл нам добродушный Митёк. По другом я его назвать не могу. Ну он реально был похож на представителя этого питерского направления художественного андеграунда, такой же добродушный, бородатый и в тельняшке на пузе.

– Заходите, гости дорогие! – радостно приветствовал он, хотя мы с ним даже не созванивались, как будто знал, что ровно сейчас и должны к нему нагрянуть гости ночным визитом.