Ураган «Homo Sapiens»

— Кто тебе сказал о бездумности? — спросил охотник. — Та кисть тоже в руки не дастся по-настоящему, пока не заберет душу. Али у тебя их две?

— У многих две, — сказал Михаил. — И живут припеваючи. Истина?

— Истина, — согласился охотник. — Только преходящая. А вечную ты, кажись, не уразумел еще. Вот послушай. Я родился-то на Алтае, после школы пошел к геологам, их там тьма была. Вначале рабочим, потом зачислили коллектором: начальник увидел, что тайгу и камень люблю… Хожу в поле, значит, и два и три года, и вдруг вижу — тяжко. В камень вроде влез, а душу его ухватить не могу — силенки не те. Учиться надо. Решил. А тут опять весна и поле. Вернусь, думаю, — пойду в техникум. Ан подвернулся случай. Он нас всех караулит и каждую твою слабость тут же — против.

Значит, приехал к нам откуда-то из Сибири новый геолог. Иду я с ним раз в маршрут. Дело к вечеру, стрельнул пару куропаток на ужин, да приотстал, пока разыскивал. Слышу, впереди выстрел. А был у него карабин, значит — не по мелкой дичи. Догоняю, действительно — лось. Шестилеток, махина. И режет мой маршрутный начальник ему бок и аккуратно — отдать должное — извлекает печень. Не впервой, значит. Во, говорит весело, ужин!

А я смотрю на зверя, и тоска из сердца сочится. Куда его денешь? На полста километров ни одного человека. И зачем ты, бедолага, подвернулся этому дурню, думаю. Ладно, у него ума в башке нету, ты-то умен таежным умом, остерегся бы. Про себя, конечно, размышляю: начальству, ясно, говорить таких слов не положено. Оно чем мельче, тем больше о себе представляет. Смолчал, в общем, да.

Ну, отшагали еще часок, устроили ночлег. Ставлю я в котелке куропаток, а он сует мне печень: давай, жарь. Говорю: я ее не ем, сами жарьте. Тогда он шелушит прутики, сажает печень кусками и тычет вкруг огня. Стрелять-то может, а с готовкой, значит, не обучен: какая в пламени жарка, угольки нужны. Слизал у него огонь ужин, обчернил гарью. Попробовал — хрустит. И швырнул он те лозины в кусты и лезет в котелок за куропаткой…

По сию пору не знаю, как у меня вышло… Сорвался, да… Мелькнул лось перед глазами, ум застил. И я, уж не глядя на чины, моего маршрутного начальника сначала по одному уху, потом по второму. Он к карабину, так я еще… В огонь он рукой попал, малость пальцы обсмолил.

Начальник партии пытался отговорить его на базе, да куда там! И отправили нас в город. А там суд. И дали мне год по статье сто девятой, часть первая кодекса. А ему штраф за потраву.

Вышел я: не поверишь, до чего стал пугливый. Забросил планы и махнул, куда подальше. Мыкался по углам да выбирал, что потемнее. Потом сюда попал… И все думал, что на стороне забудется… Ан не вышло.

Петр Степанович умолк, и взгляд его уперся в сверкающую стену.

Вот, оказывается, откуда история этих камней. Теперь и разберись, где тут хобби. Прав, конечно, старик. Любое дело, если делать его честно, душу требует целиком.

Но одна отдана, а второй быть не должно. И, наверное, не с жиру и не от разгильдяйства многие иногда всю жизнь меняют профессии, мечутся по стране, интуитивно ищут то место, где могут выразить себя до конца, потому что живет в каждом человеке призвание, да не каждому оно о себе заявляет открыто. И родители частенько его в ребенке не видят, и сам он топчет его годами в погоне за ним же. Мне повезло, чуть не со школьной скамьи открылось. Лельке вот вроде тоже. А с Геной уже посложнее…

— Я ведь к чему припомнил, — сказал старик. — Случай — он завсегда тут как тут, его любимое дело — пробовать нас на прочность. А мало тебе моего примера, возьми недавний, Михеева. Только для вашей работы и создан был человек, да сам себе запятую и поставил. Опять же, через случай. Я тогда рядом оказался, видел. Старинных браконьеров поймал он тогда на речке Тайкуль. А они ему и запели: силен ты, инспектор, да могуч, нигде от тебя не скроешься. Восхищены мы таким твоим талантом и давай выпьем по стакану за твои успехи, а потом вяжи нас, раз попались. Умная компания была. Ну и принял Михеев стакан, в шутку вроде бы. Лихо так: мол, за погибель браконьерского племени! А позже слышу, у него это стало вроде уже и обычаем. И залюбовался парень сам собой в своей работе. Последний раз встретил его у костра, с полным стаканом из браконьерской бутылки в руке, речь держал: вы, говорит, сами научили меня вашего брата ловить, чем и прославили. Пью за ваше здоровье, дорогие учителя, чтобы племя ваше не кончалось для роста наших премиальных. Договорился. Еще и стихи про царя Петра и шведов зачитал. В общем, не работа уже, а игра в бирюльки. Ну, думаю, горит парень. Пошел в райисполком, там тогда Железняк секретарем сидел, так он руками замахал: «Лучший работник, а ты на него такое!» А через полгода сняли «лучшего работника». И повел его этот браконьерский стакан по углам и закоулкам, пока не сгинул бывший инспектор в его омуте.

Конец истории проходил у Михаила на глазах. Михеев храбрился, сдавая дела. Плевать, я и тракторист, и машинист. Меня и на дизельную станцию зовут и на любую полярку.

Год прыгал Михеев туда-сюда, а потом запил по-настоящему, по-черному, и действительно сгинул. Только осталась память легендарная об инспекторе, от которого нельзя было спрятаться. Да, на полярки и на дизельные станции зовут тебя люди. А сердце? Где он, Михеев, сейчас?

Вторая вечная истина

Мария Гавриловна охала и каждые пять минут звонила по только ей известным телефонам, пытаясь отыскать единственную в поселке машину-такси. У двери как в солдатском строю застыли чемоданы и сумка.

Уезжала Лелька, птичка-невеличка.

— Бросьте вы бесполезное занятие, — сказал Михаил. — Поедем на автобусе, мы с Геной поможем. А пока давайте пить прощальный чай, время еще есть.

— Мне не хотелось обременять вас, — ответила Мария Гавриловна и, когда он посмотрел на нее удивленно, смутилась и добавила: — Ну, отрывать от работы и все такое…

— Чепуха, — бодро сказал Генка. — На нас можно возить водовозку! — Он только что явился и сунул в стакан букетик синих подснежников. Лелька потрогала лепестки и глянула на него.

Мария Гавриловна разлила чай. Все замолчали. Только позвякивали ложки и стаканы.

— А что мы сидим, как в келье? — наконец спросил Генка. — Для чего этот агрегат? — он придвинул к себе «Спидолу». Зазвучали обрывки английской, японской, испанской речи. — Весь мир в вашем доме, — сказал Генка. — А вот «Маяк», как раз то, что нужно для бодрости духа. — Он чуть довернул ручку. Мужской голос закричал:

Ла-ла-ла-ла! Я живу мечтой одной: Ты моей мечтою стала. Стала ты моей весной!

Михаил подошел к чемодану, стал подтягивать ремешок.

Щелкнул переключатель, и опять стало тихо.

— А знаете, как о том же сказал Блок? — спросил Генка и, не дожидаясь ответа, прочел:

Твои шаги звенят за мною. Куда я ни войду, ты там. Не ты ли легкою стопою За мною ходишь по ночам? Не ты ль проскальзываешь мимо. Едва лишь в двери загляну, Полувоздушна и незрима, Подобна виденному сну…

Он читал и смотрел на Лельку, а та сидела, уткнув подбородок в переплетенные пальцы рук, прикусив нижнюю губку, и ее растерянный взгляд метался по комнате.

На остановке Генка пропустил всех в автобус, подал вещи и остался стоять на пыльной щебенке.

— Заходи, — сказал Михаил, продвинув чемоданы.

Генка отрицательно мотнул головой, повернулся и пошел в поселок, через улицу, к берегу океана, где на серые галечные пляжи плескали первые волны и пахло лечебными травами.

— Что с ним? — Михаил повернулся к Лельке. Та опустила глаза и пожала плечами.

* * *

Вещи приняли прямо с автобуса в бортовую машину и повезли к самолету. В зале ожидания Мария Гавриловна куда-то исчезла, и Михаил с Лелькой остались одни в толпе. Между ними стояла голубая сумка с надписью «Аэрофлот».

В сердце Михаила вдруг заметались тревога и печаль, а отчего, он никак не мог понять. Ну, улетает птичка-невеличка, так надо только радоваться: еще один хороший человек входит в мир. Так в чем дело? Почему нет радости?

— Я напишу, — сказала Лелька. — Как только доберусь. Можно?