Урок женам
Шрифт:
Я хорошо знаю, что все, что я здесь пишу, абсурд, но чувства, которые мне диктуют эти слова, не абсурдны. Я нахожу вполне естественным, что, выйдя замуж за Робера, я откажусь от своей независимости (я проявила независимость, решив выйти за него замуж вопреки воле моего папы), но каждая женщина должна по крайней мере иметь право выбирать ту форму рабства, которая ей больше подходит.
17 ноября
Робер занят сбором средств на создание газеты, в которой он будет осуществлять общее руководство. Газета начнет выходить только после нашего возвращения из Туниса, то есть весной будущего года, но желательно все подготовить до нашего отъезда, который состоится сразу после свадьбы, то есть… скоро. Забота Робера обо мне, слава Богу, не мешает его деятельности. Я любила бы его меньше, если бы была единственной целью в его жизни. Мой долг — помогать ему, а не отвлекать его от карьеры. Его интересы не должны замыкаться на мне.
19 ноября
Каждый день приносит мне новую радость. Каково было сегодня мое удивление,
Я все еще не видела Ивонну, и поэтому мне не придется говорить ей о досадном впечатлении, которое у меня сложилось вначале. Я расскажу ей только о радостном конечном результате.
22 ноября
Сегодня утром я проявила большую слабость. Но как я могу в чем-то отказать Роберу? Я была в маленьком салоне и, не ожидая, что он придет так рано, достала дневник и приготовилась описать наш вчерашний выход в русский балет, когда внезапно появился Робер и попросил меня показать, что я пишу. Засмеявшись, я ответила, что он увидит мой дневник только после моей смерти, как мы это обещали друг другу. Он тоже со смехом сказал, что в таком случае он, наверное, никогда его не увидит, так как совершенно естественно, что я его переживу. Кроме того, он никогда не принимал эту договоренность всерьез и не требует того же от меня; что, с другой стороны, мы обещали ничего друг от друга не скрывать и в любом случае ему так хочется прочитать мой дневник, что, если его желание не будет немедленно удовлетворена, это омрачит его счастье… Короче говоря, он был так настойчив, упрям и нежен, что я уступила, попросив в свою очередь показать мне его дневник, на что он охотно согласился. И я вышла из комнаты, предоставив ему возможность спокойно читать мой дневник.
Но теперь очарование пропало. И именно этого я и боялась. Эти строки я пишу только для того, чтобы объяснить, почему они будут последними. Конечно, этот дневник я вела для него, но писать о нем, как раньше, я больше не смогу хотя бы из стыдливости. Если он хочет, он может читать и эти строки. Больше я не буду прятать от него дневник.
Нет, я не стала его меньше любить, но он узнает об этом не сразу. (Эта фраза, возможно, ничего не означает, но она сама собой вышла у меня из-под пера.)
23 ноября
Увы! Я должна еще написать этот постскриптум.
Робер меня очень огорчил. Это первая нанесенная им обида, и мне тяжело об этом здесь писать, так как я надеялась, что в этом дневнике будут храниться только свидетельства моей радости. Но я все-таки должна написать об этом здесь, и я хочу, чтобы он прочитал то, что я пишу, ибо, когда я ему об этом только что говорила, он не хотел принимать всерьез мои слова.
Я навестила его, думая, что он в свою очередь покажет мне свой дневник, как он мне обещал вчера, перед тем как я дала ему прочитать свой. И вот сейчас он мне признался, что его дневника не существует, что он не написал ни единой строчки и что он так долго давал мне все основания верить в то, что он его ведет, только для того, чтобы я продолжала вести свой. Со смехом он признался мне в этом и удивился, а затем рассердился, потому что я не рассмеялась и не восхитилась вместе с ним его хитростью. А поскольку я, наоборот, из-за этого расстроилась и стала его упрекать не в том, что он не вел этот дневник, ибо я понимаю, что у него на это нет ни времени, ни желания, а в том, что он делал вид, что ведет его, в том, что он меня одурачил, он в свою очередь обвинил меня в том, что у меня плохой характер, что я делаю из мухи слона. Он не желает понять, что расстроилась я именно из-за того, что то, что имеет огромное значение для меня, так мало значит для него и что он так легко относится к тому, чем я дорожу. Вскоре не он будет виноват в том, что не сдержал своего слова, а я. Однако я не испытываю ни малейшего удовольствия от своей правоты. Я бы предпочла, чтобы прав был он, но мне бы хотелось, чтобы он по крайней мере высказал хоть немного сожаления в связи с тем, что он меня так огорчил.
Сетуя таким образом, я сама себе кажусь неблагодарной и прошу у него за это прощения. Но на этом я решительно заканчиваю свой дневник, вести который нет больше смысла.
Часть II
Аркашон, 2 июля 1914 г.
Этот дневник я взяла с собой, как некоторые, отправляясь на курорт, в качестве лекарства от скуки берут с собой вышивание.
Но на этот раз я начинаю писать, увы, не для Робера. Он считает, что теперь знает все, что я могу чувствовать или думать. Я буду вести этот дневник в надежде на то, что это поможет мне навести небольшой порядок в моих мыслях и разобраться в самой себе, задумавшись, подобно Эмилии Корнеля, над тем, «чем я рискую и к чему я стремлюсь».
В молодости в этих строках я видела только цветистость. Они мне казались глупыми, как часто кажется все, что не очень хорошо понимаешь, а сегодня они кажутся смешными и цветистыми сыну и дочери, которых я заставила эти слова выучить. Вероятно, надо обладать хотя бы небольшим житейским опытом, чтобы понять, что всего того, к чему стремишься в жизни, можно надеяться достичь, лишь рискуя именно тем, что тебе дорого. Сегодня же я стремлюсь к своему освобождению, а рискую уважением общества и уважением моих двух детей. Что касается уважения общества, пытаюсь себя убедить в том, что оно меня не волнует. А уважение моих детей мне дороже всего; сейчас, когда я пишу эти строки, я особенно остро это чувствую, настолько, что даже задаю себе вопрос, не ради них ли в первую очередь я пишу. Мне хотелось бы, чтобы потом,
если им доведется их прочитать, они нашли бы в этих строках оправдание или по крайней мене объяснение моего поведения, которое после неизбежных соответствующих внушений они будут безжалостно осуждать.Да, я знаю и постоянно себе повторяю, что, уходя от Робера, внешне во всем буду виновата я сама. Я не разбираюсь в законах и боюсь, что мой отказ продолжать с ним жить под одной крышей может лишить меня материнских прав. Адвокат, к которому я хочу обратиться по возвращении в Париж, расскажет, как избежать этой ситуации, которая для меня будет невыносимой. Я не могу допустить, чтобы у меня отняли детей, но я так же не могу больше оставаться с Робером. Единственное средство избежать к нему ненависти заключается в том, чтобы не видеть его. Или даже не слышать… Написав это, я уже почувствовала, что ненавижу его, и какими бы ужасными мне ни казались эти слова, видимо, потребность написать их заставила меня вновь открыть эту тетрадь, ибо сказать этого я никому не могу. Я помню то время, когда Ивонна не осмеливалась со мной говорить, опасаясь омрачить мое счастье. Теперь наступила моя очередь молчать, а впрочем, поймет ли она меня?.. Скорее, поймет меня ее муж, который сначала казался мне таким эгоистичным, таким вульгарным, а на самом деле, как я теперь знаю, он очень отзывчивый человек. Иногда я замечала в этом действительно достойном человеке едва уловимую нотку презрения по отношению к Роберу; например, когда Робер, рассказывая о беседе, в которой ведущую роль он, естественно, приписывал себе, с самолюбованием процитировал свои собственные слова и добавил:
— Вот что я счел должным ему сказать.
— А он что счел должным тебе ответить? — спросил доктор Маршан.
Казалось, что на мгновение Робер растерялся. Он чувствует, что Маршан осуждает его, и это ему очень неприятно. Думаю, что лишь из уважения ко мне Маршан удерживается от насмешек, так как я сама знаю, насколько язвительным он иногда бывает по отношению к некоторым самодовольным людям, не сбить спесь с которых он просто не может. И звучные фразы Робера его, конечно, не вводят в заблуждение. Мне иногда даже приходила в голову мысль, что только из-за дружеского отношения ко мне он с ним все еще встречается. А в тот вечер я, пожалуй, даже с облегчением поняла, что не я одна была доведена до предела вошедшей в привычку манерой Робера постоянно говорить, что он «счел должным сделать» то, что он сделал, только потому, что он хотел этого, или — что бывает еще чаще — потому, что он считал уместным поступить таким образом. В последнее время он достиг еще большего совершенства. Теперь он говорит: «Я счел своим долгом…» Как будто он был движим высокими моральными побуждениями. Его манера говорить о долге вызывает у меня отвращение к любому «долгу» его манера ссылаться на религию делает подозрительной любую религию, а его манера играть на добрых чувствах раз и навсегда оттолкнет вас от них.
3 июля
Я вынуждена была прервать повествование, чтобы отвести Густава к врачу. Слава богу! Врач меня очень успокоил. Благодаря Маршану, вовремя предупредившему нас, мы своевременно начали лечение. Местный врач, который очень внимательно обследовал Густава, утверждает даже, что вскоре можно будет не бояться рецидивов. Он полагает, что сразу же после каникул Густав сможет пойти в лицей и, таким образом, он не отстанет в учебе из-за болезни. Я не особенно удовлетворена тем, что написала вчера. Мне кажется, что моей рукой водила жажда обвинений, которые могут показаться необоснованными, если я не дам более подробного объяснения. У каждого из нас есть свои недостатки, и я знаю, что мир в семье не может поддерживаться без мелких взаимных уступок. Так почему же недостатки Робера стали для меня до такой степени невыносимыми? Не потому ли, что именно то, что меня доводит до отчаяния сегодня, раньше мне казалось очаровательным, достойным всяческих похвал? И в эту ловушку я попалась?.. Да, я вынуждена признать: изменился не он, а я. К такому выводу я пришла. В результате я лишилась даже моих лучших воспоминаний. С каких высот я спустилась на землю! Для того чтобы объяснить себе эту перемену, я перечитала то, что писала в этой же тетради двадцать лет тому назад. С каким трудом я узнаю себя в той наивной, доверчивой и немного глупой девочке, которой я тогда была! Я все еще слышу фразы Робера, которые я постоянно цитировала и которые наполняли мое сердце радостью и гордостью за любимого человека. Но теперь я воспринимаю их по-другому. Я пытаюсь отыскать причины этого недоверия, которые испытываю сегодня. Думаю, что оно зародилось вскоре после нашей свадьбы, в тот день, когда мой отец, восхищаясь системой классификации картотеки Робера, спросил его:
— Так, значит, это вы придумали?
И я услышала ответ Робера, произнесенный тоном, не поддающимся определению, одновременно высокомерным и скромным, проникновенным и небрежным:
— Да… я искал и нашел.
О, это была всего лишь мелочь, и в тот момент я не придала ей значения. Но поскольку незадолго до этого оплачивая счета в магазине канцелярских товаров на улице Бак, я узнала, что эта современная картотека была куплена там, на мой взгляд, совершенно неуместным был этот вдохновенный вид чуть ли не страдающего изобретателя, который Робер на себя напустил и который он «считал должным», чтобы изречь: «Я нашел». Да, да, конечно, мой друг, ты нашел эту картотеку на улице Бак, но зачем говорить: «искал»? Или надо было бы добавить: «…когда я искал заказанные конверты…» В момент прозрения я поняла, что настоящему ученому, сделавшему открытие, и в голову не придет сказать: «Я искал и нашел», ибо речь идет о само собой разумеющемся. А эти слова в устах Робера лишь скрывали тот факт, что сам он ничего не изобрел. Мой дорогой папа ничего не понял, мне же все то, о чем я сейчас пишу, открылось гораздо позже. Я просто инстинктивно почувствовала какую-то неуловимую фальшь. Впрочем, Робер, произнеся эти слова, вовсе не хотел обмануть папу. Эта короткая фраза вырвалась у него непроизвольно, но именно поэтому она была такой показательной. Он обманывал отнюдь не папу, а себя.