Уроки на свежем воздухе

– А вот и наша художница! – горничная мотнула подбородком.

Перед ними, где частокол толстых кипарисов почти скрывал белую балюстраду, стоял ослик. Рядом худенькая девочка, высунув от усердия язык, штриховала по листу на мольберте. Коста хотел посмотреть, но его провожатая, улыбнувшись девчушке, свернула в небольшой парк – Коста помнил, он назывался Итальянским, из-за высаженных здесь лет двести назад пиний. По тропинке через мир, пахнущий хвоей, они вышли на лужайку. Две беседки, разделенные дорожкой, стояли на ней, обе оплетал плющ и в каждой помещался стол. Коста остановился и даже не зафиксировал момент, когда исчез его Вергилий в накрахмаленном фартуке.

Во главе стола одной из беседок расположился Эмин. По правую руку его сидели лысый толстяк и поджарый загорелый блондин с какими-то очень светлыми глазами. По другую сторону стола – колоритная парочка: полный господин в белом костюме, то и дело промакивающий платком плешь, и девица лет двадцати, самой выдающейся составляющей которой была грудь – два огромных шара затмевали в хозяйке все остальное. Стул слева от Эмина оставался свободным.

В беседке напротив, отделенной дорожкой, сидел Зудин. Антон глядел исподлобья, и судя по воспаленным глазам, мучился тем же недугом, что и Коста. Но в отличие от него был чисто выбрит. Коста вскинул брови – он-то не сомневался, что перебравшего гуру книголюбов погрузили вчера в машину и отправили в Ялту. Дальний конец Зудинского стола упирался в заросли. Там, на табуретке притулил свое тощее тело актер Григорий Олушин, одетый сегодня по-человечески: в темную майку и джинсы. Желтые патлы были стянуты в йоговский пучок на макушке. Держался скромником, опустив глаза долу, как в храме.

На столах кроме фруктов, вина и воды ничего не было.

«Так себе завтрак», – подумал Коста, хотя и не был голоден.

– А вот и Коста, – Эмин сдержано улыбнулся и представил сидящих за своим столом.

Он никого не запомнил. Какая-то неестественность была в происходящем. Сосредоточиться получалось плохо – в голове ворочались тяжелые льдины и мысль петляла меж ними, рискуя быть вконец затертой. Сделав над собой усилие, Коста пришел к выводу, что самая большая странность заключалась в присутствии Зудина. Для чего он здесь и почему нет, например, Соколова?

– Коста, садись, – пригласил Эмин.

Коста взглянул на свободный стул рядом с дядей. Затем – на места за соседним столом. Встретил злой взгляд Зудина. Но никого ближе, чем Антон, даже с непонятной ненавистью во взоре, у Косты здесь не было. И он сел напротив критика, отметив, что Эмин с легкой улыбкой наблюдает за его выбором.

Ветки раздвинулись, на поляне возник Исмаил, облаченный во все черное, как и вчера.

– Антон, это Исмаил, – негромко сказал Эмин. – Мой помощник. Он немой. Не говорит с тех пор, как упал в детстве в горную дагестанскую реку.

Ни на кого не глядя, Исмаил опустился на стул рядом с Зудиным. Зудин отодвинулся.

– Как вы считаете, Антон, три миллиона евро – это много? – спросил Эмин.

Зудин устало потер глаза:

– Господин Кара, я не играю в непонятные мне игры. Извините.

– Я объясню правила. Кстати, вы не ошиблись, это, действительно, игра. Я предлагаю три миллиона евро за хороший рассказ.

– Рассказ должен быть чертовски хорош…

– Верно. В одной из ваших рецензий вы пишите, что интересный рассказ вмещает в себя почти целую жизнь. Я хочу перевести это допущение, это «почти», в солидную сумму. Условия игры таковы. Играют трое. Рассказывают хорошие истории…

– Что по-вашему «хорошая история»?

– После хорошей истории остается простор для фантазии или место для размышлений. Устроит вас такое определение?

Антон пожал плечами.

– Так вот… Сперва историю рассказывает один, потом второй. Из них я выберу лучшую. Ее автор состязается с третьим игроком. И снова я выберу одного. Победитель получит три миллиона евро. Двое проигравших умрут.

Коста моргнул и уставился на дядю.

– Да… почему игроков трое. Три миллиона – три игрока. Считайте, что мне, как недалекому самодуру, свойственна страсть к дешевым аналогиям.

– Вы больны? – тихо спросил Зудин.

– Что мне ответить, чтобы не разочаровать вас? – улыбнулся Эмин.

– Игроки – это вы, а также наш дорогой Олуша и Ирина.

«Дорогой Олуша – это Олушин, актер», – догадался Коста.

– По-моему, честно, – продолжал Эмин. – Все трое не просто талантливы, а признано талантливы. Правда, только вы участвуете вынужденно, остальные дали согласие добровольно… Ирина – как дама, пользуется привилегией. Она будет состязаться с финалистом первого тура. И присоединиться к нам позже.

Коста прикрыл глаза, чтобы на пару секунд остановить качающийся мир.

– Эмин, ты шутишь, – убежденно сказал он.

– Бред какой-то, я ухожу, – проговорил Антон.

Но подняться не успел. Исмаил легко, не целясь, приставил к его виску пистолет. Коста ошалело уставился на профиль немого с безусой верхней губой и острым клинышком бороды. Антон замер. Глаза расширились, взгляд остановился на Косте. Удивление на лице сменилось бессмысленным ужасом. Пара секунд и на Косту смотрел смутно похожий на Зудина олигофрен.

Коста встал. Что именно собирался делать, не знал.

Раздался сухой щелчок. Исмаил снял предохранитель.

– Сядь, Коста, – мягко сказал Эмин.

Коста сел.

За соседним столом толстяк раскуривал трубку. Загорелый блондин разглядывал Антона. Парочка подалась вперед, девица приоткрыла пухлые силиконовые губы.

Повернуться к Зудину Коста не решался. Ругал себя, но боялся встретить отупевший взгляд, который рождал в нем злость и бессовестное желание ударить смотрящего.

– Итак, первая история за нашим Олушей, – проговорил Эмин, ласково улыбаясь актеру.

«Нет, ерунда! Не может быть!» – подумал Коста неоригинальное – то, что подумал бы, наверное, каждый на его месте.

«А если полиция? – пришла следующая дежурная мысль. – Хотя, какая тут полиция… Прежде, чем доедет, нас с Зудиным прикончат».

Олушин приступил к рассказу.

– Моя история странная. Вымороченная, но реальная. Двадцать лет тому назад умер мой дед. Художник. Вы все его знаете.

Коста нахмурился. Деда Олуши он не знал.

– За месяц до смерти он попросил меня съездить в деревню под Нижним Новгородом забрать картину – дед хотел повесить ее в своей мастерской-галерее на Сретенке. Картина называлась «Хрущёв в цилиндре» и хранилась у давнего дедова товарища, тоже художника. Его работы, как и картины деда, выставлялись на печально известной выставке в Манеже в шестьдесят втором году и были арестованы после посещения сего перфоманса Хрущёвым. После тех событий дедов друг уехал из Москвы в деревню, откуда был родом, работал слесарем и кузнецом при местном совхозе. Писал пейзажи, которые раздавал односельчанам, а все авангардное – исключительно для себя, держа их в отдельной комнате. Туда же он взял на хранение и дедовскую картину «Хрущёв в цилиндре», написанную, когда дед гостил у него.