Усадьба

– А этот с чем? – негромко поинтересовался Артём, когда они с Максом вышли в больничный коридор.

– Нилов-то? Нам сказал, что напоролся башкой на прут, – пожал плечами тот. – Потом рана загноилась. Когда сознание на улице потерял, сюда и привезли.

– Бомж? – встревожился Артём. Не хватало ему для полного счастья только принести домой чесотку и блох.

К его удивлению, собеседник решительно помотал головой.

– Нет, точно нет. Не такой, я же в порту работаю, на Канонерке. Насмотрелся вдоволь, там бомжи толпами около гаражей шастают. Он с прибабахом, но не опустившийся, точно. Не валяйся он сейчас полутрупом, я бы такому соседу не обрадовался. Хрен знает, что в голове.

Характеристика была странной.

Весь тот день старик лежал пластом. На следующий он с трудом встал и, держась за стену, прошёл на перевязку. Из перевязочной возвращался чуть ли не полчаса, хотя она находилась в другой стороне стометрового коридора (к тому времени Артём уже выяснил, что сторона пластикового квадратика, которыми был выстлан пол коридора, составляет тридцать сантиметров, а от одного края коридора до противоположного триста пятьдесят таких квадратиков, давно пересчитанных во время ночных шатаний сходящими с ума от скуки пациентами отделения). Долго сидел на кровати, безучастно уставившись в пространство перед собой. Обед и ужин ел медленно, но до последней крошки, потом, так же медленно двигаясь, отнёс миску на специальный столик напротив больничной кухни. Занятый своей болью Артём отметил про себя тёзкину стойкость.

На третий день старику стало легче. После перевязки, стоя напротив зеркала в умывальной он даже попытался причесаться, что было непросто с обмотанной бинтами головой. Подошедшего к соседнему умывальнику полоскать рот Артёма он смерил уже вполне осмысленным оценивающим взглядом.

– С зубами, – полуутвердительно, полувопросительно произнёс он. Голос неожиданно оказался хриплым и пронзительным одновременно. – Здесь все с зубами, – хмыкнув, продолжил он, получив в ответ кивок. – Один я с больной башкой. А ты небось думал, что на челюстно-лицевой хирургии только бандиты и уголовники с разбитыми мордами лежат? Чего головой мотаешь, не так?

– Что врачи говорят? – чтобы отвязаться, из вежливости спросил Артём, кивнув в сторону повязки с жёлтыми пятнами.

– Ничего хорошего, – буркнул старик. На этом их первый разговор прервался.

Вечером Нилов неожиданно сел к нему на кровать. Подобрав под себя отёкшие ноги, не особо интересуясь, хочет ли его слушать собеседник, начал рассказывать о том, о сём. Сначала о своих злоключениях. Нилов Артём Николаевич, так, оказывается, полностью звали старика, действительно неведомым образом недели три назад ухитрился напороться головой на ржавую железяку. За медицинской помощью обращаться и не подумал, а решил лечиться старым проверенным народным средством – водкой. Из этого Артём сделал вывод, что рассказчик, скорее всего, и в момент получения травмы был крепко поддат, и в поликлинику сразу не пошёл только потому, что просто не смог бы до неё добраться. Своими мыслями делиться он не стал, а взамен терпеливо выслушал повествование о нехитрых старческих буднях. Разговор не клеился.

Нилова это, впрочем, не смутило. На четвёртый день пребывания в больнице, когда опухлость лимфатического узла спала и рот начал раскрываться без особой боли, окрылённый обещанием лечащего врача выписать его денька через два, Артём вошёл в свою палату и увидел тёзку сидящим на его кровати и рассматривающим «Ганса» – нацистский знак за борьбу с партизанами, ухмыляющийся череп на фоне пронзённого мечом клубка змей. За эту вещь Артём в своё время отдал многое из найденного им и с тех пор относился к «Гансу», как он прозвал череп, как к счастливому талисману, постоянно таская его с собой на толстой цепочке вместо нательного креста. В больнице ношение таких вещей никто бы не оценил, поэтому знак вместе с цепочкой был на всякий случай упрятан в барсетку, которая сейчас расстёгнутая лежала рядом на покрывале.

– Финтифлюшками немецкими интересуешься? – хрипло произнёс Нилов, не обращая внимания на оторопевшего от такой наглости вошедшего соседа по палате. Сегодня вопреки недавней ремиссии он выглядел особенно плохо. Опухшие ноги бледно-розовыми тумбами безвольно свисали с кровати, уткнувшись носами резиновых шлёпок в пол, небольшой животик, обтянутый серой майкой, казался искусственным, как будто старик сунул себе под майку подушку. Ссутулившийся и понурый, он, кажется, с трудом удерживал себя в вертикальном положении, толкни – и плашмя грохнется на пол.

– На место положи, – хмуро сказал Артём.

– Фашисты Ленинград в блокаде держали, вместе с финнами столько народу голодом уморили, а ты эту погань с собой таскаешь, – просипел Нилов, брезгливо бросив «Ганса» на кровать.

– Это вообще-то антиквариат.

– Антиквариат – это хорошо. Я тут у тебя переворошил немного. Извини, – с трудом поднявшись, он доковылял до своей кровати и почти рухнул на неё. Артём только молча посмотрел ему вслед. Наверное, впервые в жизни он не знал, что ему сказать.

В тот день Макса и Сергея выписали. Подшучивая, что главная опасность на отделении – быть съеденным клопами, они пожали Артёму руку и ушли, оставив его в палате со стариком одного. Пользуясь тем, что тот продолжал лежать без движения, не отреагировав даже на уход соседей, он с особым чувством злорадной мстительности подошёл к кровати Нилова, взял с тумбочки пульт и выключил телевизор. Впервые за четыре дня в палате наступила тишина, и можно было нормально заснуть.

К вечеру одну из кроватей занял уже другой Максим, которого почти сразу отправили на операцию. Через пару часов его привезли обратно на больничной каталке ещё не отошедшего от наркоза с замотанной бинтами головой. На бинтах, закрывавших разрезанную щёку, медленно расплывалось, пропитывая марлю, тёмно-красное пятно.

***

При приближении крест оказался ещё выше, чем показался с первого взгляда. Нечто похожее Артём видел в новгородском музее тамошнего кремля. Но те поклонные кресты были сделаны из дерева, а этот из камня.

Огромная глыба, вырубленная неведомыми жителю двадцать первого века инструментами, которой чьи-то руки придали нужную форму и украсили по краям выдолбленными бороздками, возвышалась над подошедшим вплотную человеком. В трещинах зеленел мох. Подобные артефакты встречались редко, но впечатление производили сильное. Подобно знаменитому Игнач-кресту, их возраст относили ещё к временам феодальной раздробленности, когда в здешние места только начало проникать христианство и приходилось воздействовать на местных жителей вот так – зримо, ощутимо, тяжеловесно.

– Тебя бы целиком вывезти, да кто купит? Кому ты нужен? – сказал он, обращаясь к кресту. Тот не ответил. Не было ни грома, ни молнии, испепелившей богохульника. Никто не хмыкнул над ухом, не похлопал одобрительно по плечу. Как будто не было сказано этих слов.

В ту минуту он вспомнил об одной статье своих доходов, о которой не рекомендовалось рассказывать даже среди своих. При всей циничности нравов людей, за годы повидавших всякое, среди копателей было много верующих. Некоторые воцерковлялись настолько, что копали уже не ради добычи, а ради захоронения найденных ими останков с соблюдением, что забавно, очень по-разному многими понимаемого христианского обряда. Такие быстро покидали тусовку, иногда переходя под крыло военно-патриотических клубов, иногда продолжая своё дело в одиночку. Никто ими не восхищался, относились к ним как к людям, потерявшим в чём-то чувство меры и оттого ставшими как будто немного помешанными. Действительно, смешно было вырывать из земли костяки, чтобы сложив их особым образом, тут же закопать обратно в землю. Но к торговле нательными крестами относились явно неодобрительно. В лицо об этом мало кто скажет, но зарубку в памяти сделают. И в случае, если о чём-то попросишь, откажут под каким-нибудь благовидным предлогом. Не из-за веры (у кого она теперь есть), а из-за суеверия, боязни навлечь на себя несчастье. Поэтому он никогда не спрашивал никого – знают ли они маленького сморщенного как старая слива мужичка азиатской наружности, уместно смотревшегося бы где-нибудь около Анадыря, который каждые две недели регулярно раскладывал на перевёрнутых ящиках один и тот же товар либо около «Крупы», как в просторечии назывался Дворец Культуры имени Крупской, либо на Удельной. Товар, выставленный им на продажу, практически не менялся – старые книги, литые бюстики советских поэтов и писателей-классиков. Сколько-то стоящий хлам, который можно за копейки приобрести у пенсионеров в любом областном центре. В достатке такого можно было найти и не выезжая за пределы КАДа. Дело было в том, что Азиат не продавал, а покупал. Сейчас Артёму даже досадно было вспоминать, какую смешную сумму он озвучил за первые два найденных креста. Недополученная тогда выгода впоследствии с лихвой компенсировалась появлением нужного контакта. Вначале его сильно заинтересовала личность самого продавца неопределённого для европейского человека возраста. Говорил он без малейшего акцента и употребления сленга, мысли свои выражал ясно и просто, без вычурности. Говорил мало, но за скупыми словами проглядывало, что в интересовавшем его предмете (всё, что имеет отношении к религии – так он охарактеризовал круг своих интересов), он разбирался как минимум хорошо. У Артёма по молодости даже мелькнула шальная мысль – проследить за ним. К счастью, искушению он не поддался, было чревато непредсказуемыми последствиями. Благо платил Азиат так же, как говорил – столько, сколько вещь на самом деле стоила, не пытаясь занизить или сбить настоящую цену. Конечно, если её знал человек, принёсший товар. Альтруисты в торговле надолго не задерживаются.

С момента знакомства прошло без малого четыре года. За это время Артём убедился, что сбывать найденную «религию» экзотическому северному человеку надежнее и выгоднее, чем нести другому посреднику или в антикварную лавку. То, что перед ним посредник, он определил сразу. Не будет завзятый коллекционер, каким бы тронутым на своей теме он не был, просиживать целыми днями, как на работе по графику, за ящиками с выложенным для отвода глаз старьём и тем более продавать его. Определённо наличествовал коммерческий интерес, а какой именно – кто знает.