Усадьба

Каких-либо угрызений совести, вообще ощущений того, что он делает что-то неправильное, Артём никогда не испытывал. Товар как товар, предметы, которые даже «имеющими культурную ценность» может признать только соответствующая экспертиза. Сам он крещён не был. Сколько раз его родители заводили разговор о том, что надо бы, конечно, но дальше этого дело не шло. На заданный прямой вопрос «почему» они со смущённым видом переглянулись и признались, что не смогли в своё время найти кого-нибудь на роль крёстных отца и матери. Не смогли – значит, не сильно захотели, подумал про себя Артём, и чувство брезгливости, испытываемое им к родителям, с того дня увеличилось ещё сильнее.

Он поморщился, почувствовав, как о себе напомнил живот – что-то болезненно сократилось и провернулось внутри. Время обеда близко, а еда утонула вместе с рюкзаком. До вечера ещё долго, значит, опять, как всегда, разболится голова. Купить негде и не у кого. В качестве компенсации он зайдёт в «Макдональдс», когда вернётся в город. Чтобы есть не захотелось ещё больше, он отогнал мысли о еде и, обойдя крест, посмотрел на вид, открывавшийся с возвышенности.

Пологий спуск упирался в неизбежный кустарник, заполонивший неглубокую лощину. За лощиной виднелось относительно большое открытое пространство. Ручеёк рассекал его по диагонали, пропадая из виду в очередной полосе редколесья. Унылая северная природа, ещё не ожившая, не отошедшая после зимней спячки, под затянутым бесцветными тучами небом, навела бы хандру на любого уставшего и проголодавшегося человека, но при взгляде вниз Артём почувствовал острую смесь интереса, воодушевления и охотничьего азарта.

Потому что на дальнем краю представшего перед ним снежного поля виднелось тёмно-жёлтое строение с абсолютно неуместно здесь смотревшимися строго вертикальными колоннами в центре и даже с такого расстояния показавшимся огромным разломом в боковой стене. За зданием ближе к лесу виднелись небольшие, заросшие кустами горки, обозначавшие, вероятнее всего, развалины подсобных построек. Это было всё, что осталось от усадьбы Андрея Павловича Узмакова, выстроенной более двух веков назад и всего через два десятилетия после постройки навсегда покинутой обитателями.

***

– Не слышал, – попытался сказать он. Голос сорвался, и Артём с досадой повторил погромче. – Про такого не слышал.

Одновременно он аккуратно отодвинулся от старика, так чтобы тот этого не заметил. Свихнулся Нилов или нет – это его не касается. Пусть разбираются завтра врачи. А сейчас ему надо просто чтобы неприятный ему человек ушёл подальше и больше к нему не подходил.

Проснувшись среди ночи, Артём почувствовал, что сетчатая кровать, на которой он спал, прогнулась под дополнительным весом. Металлическая плетёнка противно взвизгнула. Нос втянул неприятный и знакомый запах. Открыв глаза, ещё не отойдя от первого за последние несколько дней долгого многочасового сна без пробуждений, он увидел сгорбленный силуэт Нилова. Старик хрипло дышал, смрад вырывался из приоткрытого рта. Лица видно не было из-за бившего в окно света уличного фонаря, к которому тот сидел спиной.

– Охренел? – первое, что пришло на язык растерявшемуся Артёму. Слово вырвалось непроизвольно, отупевший от долгого недосыпа мозг выдал заторможенную реакцию.

Старик не отвечал, продолжая хрипло дышать, смешно втягивая в себя воздух – с всхлипом, переходящим в украинское «хыгание».

– Что надо?

Хриплое дыхание, «хыгание».

– Послушай, отец, – негромко, раздельно сказал севший на кровати Артём. Первый испуг начал сменяться злостью, жаль было прерванного сна. – Я к тебе не лезу, и ты ко мне не лезь. Ты меня достал. Мне без разницы, что здесь нет свободных мест в палатах – завтра я пойду к начальнику отделения, и пусть тебя отселяют отсюда куда угодно – хоть в коридор, хоть на улицу на мороз. Тебе не понятно, что я не хочу с тобой общаться? Со…

– Заткнись.

Слово было сказано неожиданно резко, и что ещё более впечатлило, отчётливо.

– Приставать к тебе не буду, не бойся, – наконец отдышавшись, старик хмыкнул. – Ты для меня интереса не представляешь. Что-что, а «голубым» сроду не был.

– А кто тебя знает? – пробормотал Артём, стараясь отодвинуться подальше к стене и прикидывая, не стоит ли завопить в голос в том случае, если Нилов станет вытворять вовсе уж странные вещи. Сестры на посту в коридоре, конечно, нет, все они сейчас спят в сестринской, но хотя бы проснутся люди в соседней палате. Удивительно, но мысль о физическом отпоре старику, хотя бы о том, чтобы спихнуть незваного гостя с кровати, даже не рассматривалась. Запахом воспалённой плоти и гноя несло так сильно, что казалось – ткни посильнее кулаком и человеческая фигура просто лопнет, залив всю палату отвратительным содержимым.

– Так ты говорил, местный. И я местный. Почти. Крепостной барской усадьбы Узмакова Андрея Павловича, – Нилов хрипло хихикнул, произнеся незнакомую собеседнику фамилию. – Доводилось слышать?

«Гной действует на мозг, – понял Артём, – вот он и несёт всякую чушь. Похоже, у дедули дела плохи».

Участь старика его не волновала. Пугала непредсказуемость дальнейшего поведения Нилова. Как все нормальные люди, Артём инстинктивно боялся сумасшедших, поскольку никогда не сталкивался с ними и оттого не знал, как себя вести и на что способен его визави. В голове закрутились воспоминания о прочитанном и слышанном, в том числе о страшной силе безумцев, которая даже старушкам в дурке позволяет бросать через себя дюжих санитаров и рвать смирительные рубашки. Вот не хотелось бы закончить жизнь в больничной палате накануне выписки задушенным соседом.

Кричать, однако, тоже не хотелось. Само воспитание в семье, претендующей на интеллигентность, заставляло натуру восставать против громких криков. Может и обойдётся, твердило воспитание. Поболтает и уйдёт. А если завопить, то сбегутся люди, будут смотреть как на сумасшедшего уже на тебя.

Поэтому он ограничился отрицанием и приготовился слушать, что старик скажет дальше.

– Шучу. Деревушка, в которой я вырос, понимаешь, раньше в царское время принадлежала дворянину Узмакову. Вот мы, пацаны, и назвали себя в шутку узмаковскими крепостными. Да.

Старик ненадолго затих, как будто собирался с мыслями или обдумывал, что рассказать дальше. Свет фонаря освещал палату, придавая окружающим предметам незнакомую дурную нереальность, почти как во сне. Лежащий лицом к стене прооперированный Макс с замотанной бинтами головой казался трупом в больничном саване, если бы не всхрапывание, напоминавшее звук стекающей в отверстие раковины воды.

– Тридцать восемь лет назад мне было семнадцать.

Голос старика вывел Артёма из ступора, в который он начал было впадать. Семнадцать?! Значит, Нилову сейчас пятьдесят пять. Выглядел он на семьдесят, если не больше.

– Нужно объяснять, что такое семнадцать лет? Ты сам от этого возраста недалеко ушёл, – голос старика менялся, фальцет ушёл, оставив хрипоту. Нилов продолжал почти шёпотом, изредка останавливаясь. – Семнадцать лет! Как давно! Сколько мечтаний в голове, даже в такой глубинке, где я жил. Семидесятые годы, самое начало. Мальчик, спроси своих родителей, если они помнят, какое это было время. Ты ни хрена не знаешь о тех годах. Видел, может быть, какую-нибудь чушь по телевизору и думаешь, что что-то знаешь. Мы были первыми детьми, не знавшие ни войны, ни разрухи. А наши отцы гордились собой. И было за что! Страна на пике могущества, а не стоящая раком со спущенными штанами перед всеми кому не лень. Эх, да что тебе объяснять. Все вы, молодежь, свиньи. Не стоите того, чтобы перед вами бисер метать, – горечь в голосе была неподдельной. – Видно, это мне в наказание, что придётся рассказывать такому…

«Свиньи» не обидели Артёма. Подобных рассуждений он в своё время наслушался от дядьки, маминого старшего брата, любившего повспоминать молодость, когда и солнце светило ярче, и девушки были красивее. Зацепило его другое – за время совместного лежания в палате он много раз был свидетелем пререканий старика с медсестрами. Ни одна постановка капельницы не обходилась без долгих жалоб на непрофессионализм, ехидных вопросов и хмыканий. Резко, почти грубо Нилов бросал короткие фразы, как будто нарочно пытался спровоцировать конфликт. Заставить сорваться, чтобы потом позлорадствовать над собеседником, либо, если уж не удалось вывести из себя, то хотя бы посильнее оскорбить. Среди персонала больницы давно распространилось мнение о том, что такого пациента давно бы пора выписать, коль он так недоволен лечением, а дальше пусть выплывает сам как может. Очевидная слабость больного не оправдывала его хамской манеры общения.