Услышать тебя...

Дружок, вывалив из красной пасти язык, тяжело ды­шал рядом. Он тоже смотрел на лодку, которая медлено удалялась от острова. Оба браконьера были обна­жены до пояса. У одного на голове коричневый берет, у другого велосипедная шапочка с розовым целлулоид­ным козырьком. Когда человек поворачивал голову, зор­ко обозревая окрестности, со сверкающего козырька сры вались солнечные зайчики.

Сергей быстро зашагал к дому. Как бы то ни было, а он попытается накрыть их.

Однако, когда на разогнавшейся «Казанке» подлетел к острову, на озере никого не было. Не видно и черной остроносой лодки с белой заплатой на борту. Спустив : метров на десять «кошку», Сергей привязал веревку к сиденью и сел на весла. Когда мотор выключен, легче почувствовать зацеп. Спиной и затылком он ощущал, что за ним пристально наблюдают, и, когда он резко повер­нул голову, будто почувствовав чей-то взгляд, с берега зловеще что-то сверкнуло в глаза. Он даже пригнулся, ожидая выстрела. Но было тихо. Наверное, померещи­лось... Журчала вода вдоль бортов, погромыхивали в уключинах железные весла. Перемет он подцепил. Вы­свободив от спутавшейся жилки «кошку», стал выбирать в лодку. Блестели белые и коричневые крючки. Гора мок­рой сверкающей жилки с живой насадкой и извиваю­щимися выползками все росла. Сергей не ошибся: пере­мет не меньше чем полкилометра длиной, а крючков на нем несколько сотен.

Возвращаясь назад, он увидел над озером ястреба. Распластав мощные, позолоченные солнцем крылья, он величественно совершал очередной круг почета. Навер­ное, ястреб сверху видел притаившихся в кустах бра­коньеров, но что ему за дело до человеческой суеты?..

Вечером пришла Лиза и поставила на стол под сос­нами алюминиевый бидон. Сергей — он увлечено рабо­тал над рукописью — удивленно взглянул на нее. Не­сколько раз они встречались на берегу, здоровались, но сюда она пришла впервые. В коротком сарафане, тем­ные с блеском волосы уложены в тяжелый узел на за­тылке. Лицо и шея загорелые, а ложбинка меж грудей молочно-белая. Полные смуглые ноги с круглыми колен­ками в царапинах. Лиза пришла босиком.

— Здравствуй, инспектор! — певуче произнесла она. — Вот парного молочка принесла. Ты ведь гордый, сам не зайдешь... — Сощурившись от солнца и немного наклонив набок голову, открыто и смело посмотрела в глаза. На сочных губах улыбка. Весь ее вид как бы го­ворил: «А ну, инспектор, погляди на меня... Хороша? Скажи, хороша?»

И Сергей, опустив глаза, сказал:

— С сеткой больше не балуешься?

Сказал и чертыхнулся про себя: «Ну, что я несу?!» Лиза повела круглым плечом, лебединым движением вскинула руки и поправила волосы. Чуть ниже правой подмышки овальное родимое пятно.

— Пока ты пил-гулял, инспектор, — сказала Лиза,— городские рыбачки пудами тягали на переметы судака и угря.

«Все знают... — с досадой подумал Сергей. — Вот те и в глушь закопался, а здесь, оказывается, как на ладони!»

— Ты не знаешь, кто нынче рыбачил у дальнего ост­рова на черной лодке с белой нашлепкой? — спросил Сер­гей.

— Я ведь не инспектор, за лодками не гляжу.

— Вон какой перемет вытащил! — кивнул Сергей на зеленоватый ворох жилки и крючков.

— Это все городские, — сказала Лиза. — Ненасыт­ные!

— Значит, не знаешь, чья это лодка с белой отме­тиной?

— Погляди, какое громадное озеро! Сколько тут ло­док?— Лиза с улыбкой взглянула на него:—Да что ты все про лодки да сети... Попей молочка.

Повернулась и пошла в избу. Немного погодя верну­лась с кружкой и начатой буханкой хлеба. Налила густого запенившегося молока и поднесла Сергею. Он взял кружку обеими руками, зачем-то понюхал и залпом вы­пил. Вторую кружку пил глотками, закусывая хлебом. Молоко было удивительно душистым и вкусным.

Лиза, прислонившись к толстому стволу, смотрела на него. Ее тень сливалась с длинной тенью дерева. Солнца уже было не видно из-за леса, но в притихшем озере отражались багряные облака, а водная гладь была насквозь пронизана разноцветным солнечным блеском. Где-то далеко на высокой ноте пропел лодочный мотор, Сергей на слух привычно определил: «Стрела». По ма­кушкам сосен прошелестел легкий, чуть слышный порыв ветра, И тотчас вниз с тихим шорохом заструились су­хие иголки.

— Когда гроза ударила, я в птичнике была, — стала рассказывать Лиза. — Сперва сверкнуло, аж глазам ста­ло больно, а потом громыхнуло так, что утки мои на пол повалились и глаза закрыли. Я и сама-то со страху в угол сунулась, думала, в птичник угодило... А в Елизаветинке, это в трех километрах от нас, одна изба сго­рела. Молния прямо в дом ударила. Хорошо, что там никого не было. Пламя-то могло перекинуться и на дру­гие избы, но тут такой дождь полил...

— Какая гроза? — удивился Сергей.

'— Третьего дня такое столпотворение было… Я страсть как грозы боюсь.

Никакой грозы Сергей не помнил. Видно, был хо­рош. .. Вот почему Дружок такой прибитый был: он тоже грозы боится. Как загрохочет гром, так заползает в са­мый дальний угол и только вздрагивает при каждом ударе. И никакая сила не выманит его оттуда. Пройдет гроза, а пес еще долго не вылезает из своего убежища, И потом весь день ходит смущенный и подавленный, Не помнил Сергей грозы с молнией. В это время в нем самом бушевала буря...

Глядя на статную, миловидную Лизу, Сергей испыты­вал раздражение. Зачем она пришла? Не нужно ему ее молоко и она сама! Пускай убирается ко всем чертям! Но не мог же он бросить эти жестокие слова женщине, которая с такой хорошей улыбкой смотрит на него и вот угощает парным молоком... И потом, при чем здесь Лиза? Она, наверное, совсем из другого теста… И эта робкая уступка самому себе снова вызвала в душе Сер­гея смятение и растерянность. Он понимал, что больше, пожалуй, никогда не будет относиться к женщине, как раньше. После всего, что произошло, он в каждой жен­щине видел потенциального врага. Врага коварного, ко­торый в любой момент сможет нанести смертельный удар из-за угла, в спину! И вместе с тем Сергей отлично понимал, что его детская злость на всех женщин мира — ребячество. Наверное, родись он веком раньше, после всего пережитого ушел бы в монастырь и стал примерным монахом...

Лиза каким-то особым женским чутьем догадалась, что происходит в душе Сергея. Улыбка исчезла с ее полных губ. Молодая женщина бесшумно отделилась от дерева и приблизилась к Сергею. Совсем близко видел он ее глаза с расширившимися в сумерках зрачками, ощущал приятный аромат чистого женского тела. Она даже шевельнула рукой, будто хотела прижать его го­лову к груди и потрогать волосы. И движение это было почти материнское.

— Чего запил-то? — негромко спросила она. — С горя иль с радости? Да и зачем ты сюда приехал? Молодой, красивый... Ох, не от хорошей жизни! Как звать-то тебя?

Сергей сказал.

— Жена ушла?

— Может быть, я от нее ушел.

— Ох, нет, милый! Если бы ты от жены ушел, то не подался бы сюда, к нам на озеро. Миловался бы в го­роде с другой... Не похоже, что ты, Сереженька, чело­век-то плохой. Я плохих людей за версту чую. Чего жена ушла-то? Ох, зарылись у вас бабы в городе, ежели таких мужиков бросают! А у нас.тут все мужчины наперечет. Сивобородые, которым за пятьдесят давно, завидными женихами считаются... Небось удивляешься, почему я в город не подалась? Подружки мои давно по разным .городам разбежались... Да и я была. В Арзамасе. А по­том, как муж мой запил, все бросила — и работу хоро­шую, и квартиру с ванной — вот сюда, к родной матуш­ке. Сколько раз приезжал муж-то мой, звал назад, да только не поехала я. Не знаю, понимаете вы, мужики, это или нет, но жить с пьяницей — лучше под поезд! Чего только я не натерпелась, мамочка родная! Приеха­ла домой и неделю ревела, все не верилось, что зажила по-человечески. Не придет ночью пьяный, зверь зверем, не изобьет... А потом утром в ногах валяется, прощенья просит, да на кой оно мне, его прощенье? Уехала и ду­мать о нем забыла. И помнила-то, пока синяки на ру­ках не прошли. И дочку без него воспитаю. Пусть и не знает, кто у ней был отец. Люди осуждают меня, а я на­казала ему сюда больше не приезжать. Пусть ни мне, ни дочке и глаза не мозолит. Если бы приезжал чело­веком, а то уже с поезда приползает на карачках. Да он и дочки-то не видел — все время глазищи налиты. Раз приехал — стерпела, а в другой раз, как нажрался само­гона да опять на меня с кулаками, схватила жердь да так сердечного отходила, что сам на другой день с рукой на перевязи на попутной подводе на станцию подался.., Больше, слава богу, не заявляется.