Усобники

На розвальнях поклажа, вещи Анастасии, в руках холопки ларец из кипариса с серебряными монетами — вклад княгини в монастырь.

Накануне отъезда Анастасию навестил епископ Владимирский, грек Андриан, напутствовал.

– Дочь моя, — говорил епископ, — в молитвах и послушании обретёшь покой мятущейся душе…

Утром, в час отъезда, вошла княгиня к мужу — попрощаться. Тот встретил её холодно, промолвил:

– С Богом. Замаливай не только свои грехи, но и мои.

И отвернулся…

Сани окружила дворня, приковылял тиун, скинул шапку, поклонился низко, чуть не коснулся снега бородой:

– Путь тебе добрый, княгинюшка, завсегда помнить тебя будем.

– Ты, Елистрат, за великим князем доглядывай, он ныне в тревогах.

Анастасия поманила тиуна и чуть ли не в ухо шепнула:

– Заблудший он, на брата Даниила замахивается. Отговори. Или Дмитрием не сыт?

– Ох, княгинюшка, аль тебе норов великого князя неведом? Ему власть превыше всего, за неё он и Орду на Русь наведёт.

– Мне ли того не знать, оттого и волнения мои. Коли не сам, так руками ордынцев народ русский изводит…

Сани тронулись, и княгиня бросила на ходу:

– Прощай, Елистрат, и вы, холопы, буду за вас Всевышнего молить…

* * *

Съехались во Владимире. Уж больно загадочно звал их, князей Ярославского и Ростовского, великий князь. Собрались в гриднице хозяин Андрей Александрович, Фёдор Ростиславич да Константин Борисович. О делах, зачем званы, говорить не торопились, пили пиво хмельное и меды выдержанные, закусывали выловленной из проруби стерлядью, жареным и варёным мясом молодой лани-важенки, солёными груздями и пирогами с брусникой.

Ели, перебрасывались редкими словами, ждали, когда начнёт разговор хозяин. А великий князь на пиво нажимает да всё знак отроку подаёт, чтоб кубки наливал. Князь Константин Борисович разрумянился, глаза озорные.

– Впору девок-холопок, князь Андрей Александрович, пощупать!

Но великий князь шутку ростовского князя не принял, да и ярославский князь из-под седых бровей бычился. Буркнул:

– Тебе, князь Константин Борисович, девки к чему? Разве подержаться?

– Обижаешь, Фёдор Ростиславич, у меня в палатах не одна девка забрюхатела.

– Грозился беззубый кобель волка загрызть.

– Но-но, гости, к чему перебранка, поди, каждый свою силу имеет.

Тут отроки наполнили кубки мёдом, пареным на вольном духу и настоянным на ягоде малине. По гриднице потянуло таким запахом, что князья головами закрутили:

– Славный медок, славный! Видать, великий князь, медовар у тебя знатный.

Князь Андрей Александрович улыбнулся, довольный:

– Помню, такой мёд любил пить отец, Александр Ярославич.

– Грех не пивать, — сказал князь Ростовский, — от такого медка душа распахивается.

– Когда мурзу Чету ублажал за суздальцев, сколько истратился, — такого мёда ордынец выдул, поди, с десяток бочонков да ещё пяток с собой прихватил.

– Э-э-э, — протянул Фёдор Ростиславич Ярославский, — дёшево отделался.

– Я ль один? И от вас грозу отвёл. Ну-тка наедал бы хан ордынцев — всем княжествам горе.

– Да уж воистину, — кивнул Константин Борисович, — умеют татары Русь разорять. У них, пока одни воюют, другие грабят и полон берут…

– Знамо. А медок у тебя, великий князь, хорош…

Но князь Андрей Александрович видел: князей не мёд интересует, ждут, о чём речь хозяин поведёт. Отставил кубок:

– Что не сидит с нами брат мой, Даниил Александрович?

Посмотрел на одного князя, на другого. Ростовский князь развёл руками:

– Вы, Александровичи, Невского сыновья, сами меж собой разберётесь.

– Твоя правда, князь Константин Борисович, — кивнул великий князь. — Но по чести ли живёт Даниил? Отчего смолчали вы, когда он от Рязанского княжества Коломну урвал?

– Остерегались, не с согласия ли хана подмял Коломну, да и на тебя, великий князь, глядели.

– Не было там ни ханского, ни моего добра. Ужели потерпим, чтобы Москва и Переяславль к рукам прибрала?

– Московское княжество, ровно жаба, раздулось, — зло кинул Фёдор Ростиславич.

Константин Борисович огладил шелковистую бороду:

– Разрослось, разрослось княжество Московское. Может, унять Даниила-то?

– Для того и покликал вас. Весной на Переяславль пойду и вас позову. Заставлю переяславцев власть великого князя признавать, а вам от княжества Переяславского земли прирежу.

– Наказать Даниила, — поддакнули оба князя. — Только уж ты, князь Андрей Александрович, переяславскими сольницами по справедливости распорядись, чтобы вместе ими владеть.

Великий князь помолчал, зевнул. Холопы зажгли плошки, подкинули дров в печь. Наконец князь Андрей Александрович предложил:

– Не пора ли нам, князья, по лавкам? Утро вечера мудренее.

– И то так, — согласились князья.

* * *

Ночь ещё простирала свои крылья над Москвой, а Олекса уже пробудился. Стараясь не шуметь, выгреб золу, заложил в печь приготовленные с вечера дрова и высек искру. Когда трут затлел, Олекса раздул огонь. Ему нравилась эта ранняя пора, пора тишины и сонного покоя. Сладко спала на широкой лавке Дарья, подсунув ладонь под щёку, и при отблеске пламени Олекса дивился её красоте. Он любил Дарью, ставшую его женой, любил её неторопливые движения, напевность её говора. В день, когда Олекса вернулся из Твери, был поздний час, и он не пошёл к Дарье, а увидел её на следующий воскресный день на торгу. Как всегда, она продавала пироги. Олекса стоял за её спиной, и она не замечала его, пока одна из торговок не окликнула Дарью:

– Не тебя ли, молодушка, гридин вместо пирога купить намерился?

Дарья оглянулась и ойкнула:

– Олекса!

И он понял, что она ждала его…

Печь жарко горела, когда Дарья пробудилась. Она завела опару на тесто, поставила варить щи с потрохами. Олексу радовал тот день, когда Дарья пекла хлебы и в избе надолго повисал хлебный дух. Дарья выгребала жар из печи, сажала в неё разрезанное на куски тесто, обмятое ладонями, закрывала печь. Готовые горячие хлебы с румяной корочкой Дарья сбрызгивала водой и укутывала холстиной. Хлебы отходили, начинали дышать.

Дарья пекла хлебы, как, наверное, пекли её мать, бабка и прабабка, как пекли все женщины на Руси, но Олексе казалось, что не было никого искусней, чем его жена, чем его прекрасная Дарья — дар, ниспосланный ему Господом. Когда Олекса в карауле сторожил Москву от недругов, он знал, что бережёт Дарью. Сколько таких, как она, угнано ордынцами либо гибло в княжьей усобице… Он думал: ужели настанет время, когда ордынцы не будут разорять Русь, а удельные князья ходить войной друг на друга? Бродил ли Олекса по миру с дедом-гусляром, ночевал ли в избах смердов и ремесленников, повсюду видел он эту озабоченность. Посылал князь Даниил Олексу к князю Михаилу. Гридин знал, московский князь с тверским уговорились сообща стоять против великого князя. Да и как иначе, коли великий князь Владимирский волю покойного переяславского князя Ивана Дмитриевича нарушить вздумал: Переяславль у Москвы захотел отнять. Корысть князя Андрея Александровича душит, богатства Переяславской земли покоя не дают, от одной соли в княжью скотницу сколь серебра поступает! Да и опасается великий князь: усилится Москва — не станет повиноваться Владимиру, как и Тверь. Эвон, тверской князь Михаил Ярославич давно считает себя равным великому князю Владимирскому. Князья власть делят, каждый норовит какой-нибудь городок либо деревеньку прихватить, а о смерде и не помыслит. А он ту землю пашет и хлеб растит… Не раз слышал Олекса об этом от деда Фомы, когда они бродили по свету и видели, как горе людей пилит. Но в ту пору до малого летами Олексы тревога деда почти не доходила, не то что ныне. Да и немудрено: Олексе на семнадцатый год повернуло.